свой долг.

— А, тогда, значит, вы сообщили об этом случае судье Мекелю?

— Само собой. И господин судья остался мной очень доволен.

— Разумеется.

Лапидиус вспомнил утро после нападения на его дом, как Мекель вызывал его к себе и пригрозил наказанием за бегство Фреи Зеклер, за которую он, Лапидиус, несет ответственность. И то, как рассердился судья, когда узнал, что его информатор, конечно, не кто иной как Крабиль, принес ложную весть. Вряд ли с тех пор судья Мекель доволен своим начальником стражи!

А может, все-таки Крабиль его устраивает в таком качестве? А ежели так, то по какой причине Мекель не стал предавать огласке это темное дело? Возможно, потому, что не хотел поставить свою свидетельницу Аугусту Кёхлин в сомнительное положение, чтобы она и дальше могла свидетельствовать против Фреи? Господь милосердный, да тут прямо болото, в котором он постоянно вязнет!

Лапидиус постарался ничем не выдать своих мыслей.

— А, так, значит, вы допросили вдову Кёхлина?

— Нет, зачем беспокоить женщину?

Это была наглая ложь. Страж порядка имел любовную связь с этой Кёхлин и, скорее всего, виделся с ней каждый день. Уж обсудить это с ней он должен был непременно!

— Ага. Ну что ж, это дело меня не касается. Значит, фургончик с травами, принадлежащий Зеклер, все еще не найден?

— Именно так.

— А на чем вы транспортировали тело?

— Для перевозки тела Вальтера Кёхлина была использована повозка аптекаря Вайта. Он оказал любезность и предоставил ее в наше распоряжение.

— Аптекарь Вайт?

— Именно.

— Это… э… похвально.

Лапидиус был в замешательстве. Вайт! Фармацевт, с причудливыми повадками, который по вечерам и ночам не всегда бывает дома, поставляющий богатым кирхродцам aphrodisiакит и готовящий дурманные отвары из белены, — именно он одолжил одной из свидетельниц свою повозку! Случайно ли это? Или за этим что-то стоит?

Лапидиус оставил сомнения и снова ухватил нить разговора:

— Как достойный бюргер города, я, естественно, размышляю, кто же на самом деле имеет на совести те дьявольские убийства. На мой взгляд, особо подозрителен слесарных дел мастер Тауфлиб. Он и его подмастерье Горм. А также упомянутый вами аптекарь Вайт.

— Ага. — Крабиль не был многословен.

— Еще большее подозрение вызывают свидетельницы Кёхлин и Друсвайлер. Их кто-то послал для того, чтобы оклеветать и уничтожить Зеклер. За их спинами кроются убийцы. Я намеренно говорю «убийцы», а не «убийца», ибо их трое. Трое мужчин. И я уверен, что Кёхлин и Друсвайлер, а также все, с кем они связаны, не уйдут от возмездия.

Начальник стражи молчал, хотя последние слова Лапидиуса были сродни угрозе.

— Что ж, Крабиль, желаю вам доброго дня, — Лапидиус встал и покинул вахту.

Некоторым образом он успокоился. Пусть теперь Тауфлиб приходит и доносит об их вчерашнем разговоре. Посмотрим, чего он добьется! А Крабиль пусть хорошенько подумает, прежде чем что-то предпринимать против него! Если он попробует поставить его под удар, то ему самому перепадет.

И немало!

Фрея лежала в жаровой камере и чувствовала: что-то изменилось. Звуки были другими. Тише. Отдаленнее. Они доносились с улицы. Она прислушалась внимательнее и вдруг поняла. Нет привычных звуков с кухни: стука горшков, шипения сковородок, бульканья воды. Не слышно шагов Лапидиуса по лаборатории. К тому же не доносятся и голоса Лапидиуса и Марты, которые обычно перебрасываются словечком-другим.

Вчера вечером к ней заходила Марта, и Фрея почувствовала разочарование, что это был не Лапидиус. Он обещал прийти, крикнув в переговорное отверстие. Она ждала. Но напрасно.

И вот она дома одна. В душу закрался страх. Она вспомнила тот день, когда горланящая толпа ворвалась в дом. Как ее обзывали ведьмой, как хотели вытащить и заколоть, как она из последних сил спряталась за стропилами. Теперь она уже спастись не могла бы. Она чувствовала себя слабой и беспомощной, как младенец.

Она всегда презирала страх. И сейчас, борясь с ним, уговаривала себя, что ей уже лучше. Вчера Марта дала ей последние капли из коричневой бутылочки, и не десять, как Лапидиус, а целых семнадцать. Она посчитала. Чудные капли. Лауданум называются они. И на этот раз их действие было особенно долгим.

Почему Лапидиус вчера не пришел? Он же обещал! Лапидиус. Он так старается доказать ее невиновность. Целыми днями где-то ходит. И она чувствовала, что не только в тот день, когда штурмовали его дом, он подвергал свою жизнь опасности. Почему он все это делал для нее? Ладно, он объяснял, что сам когда-то находился в схожем положении, а потом пообещал человеку по имени Конрадус Магнус, что поможет кому-то другому, как тот помогал ему. Да, но это не объясняет, почему он взялся защищать ее от обвинения в колдовстве.

Что же он такое разведал? Время от времени он делал какие-то намеки, но никогда не говорил всего. Может, не хотел ее пугать? Как благородно с его стороны! Только вот если бы он рассказал, она бы разделила с ним его беды и заботы, и притом с радостью. В конце концов, это ведь ее беды, а превратности судьбы легче переносить вместе.

Страх немного отступил. Ей надо выдержать еще два дня, и лечение будет окончено — полных двадцать дней. Тогда она выйдет из этой камеры. Противоречивое чувство охватило ее, когда она подумала об этом. Несчетное число раз она проклинала свою тюрьму, ненавидела эту темноту, тесноту, одиночество, но, с другой стороны, камера давала ей какую-то защиту — защиту от судьи Мекеля, от начальника стражи, от свидетельниц, от всех, кто хотел причинить ей зло. А что ждет ее там, снаружи?

Лапидиус. Он всегда такой благородный. И он поцеловал ее. Она даже не поняла в первый момент, что произошло — так ей было скверно. А потом до нее дошло. И ей было стыдно, так стыдно, что хоть сквозь землю проваливайся. Из-за дурного запаха изо рта, из-за выпавших волос и зубов, из-за ее уродства. А он поцеловал ее, несмотря ни на что! И даже сказал: «Ты принадлежишь мне». Это он, конечно, несерьезно. Она — бедная торговка травами, а он — благородный господин. Просто смешно думать, что всерьез. А все же приятно…

Что это? Голоса? Кто-то ругается? Фрея хотела приподняться, но на это не хватило сил. Тогда она приложила ухо к отверстию теплового канала. Что она услышала, так это голос Марты, долетавший до нее, громкий, пронзительный.

— Ничё она не говорит, как есть ничё! Говорю жа, худо ей, худо! А таперича отстань от меня и проваливай!

С кем это там ругается Марта? С Лапидиусом? Нет, этого не может