Боги, милосердные мои боги! Как много мы с Ингольвом пережили вместе, сколько ошибок — глупых и непоправимых — наделали…

Обиды, как щелок, разъедают любовь…

Я опустилась на диван и прикрыла глаза, листая воспоминания, как старую книгу. Вот тут на полях нарисована смешная рожица, тут завернут уголок — на память, потому что эту страницу тянет почаще перечитывать, а тут следы жирных пальцев…

Последние главы написаны зелеными чернилами — того неприятного оттенка, что отчетливо пахнет желчью. Столько обид и боли, непонимания и унижения, что поневоле задумаешься, под силу ли дальше нести этот тяжкий груз. Или сбежать, куда глаза глядят — налегке, радуясь хотя бы тому, что удалось унести ноги. Вот только слишком много придется оставить позади.

Я ко многому здесь прикипела сердцем, и никак не могу бросить на произвол норн[21] единственного сына и могилу дочери, «Уртехюс», Уннер и хель.

Несмотря ни на что, мне есть чем дорожить. И что бояться потерять…

Я настолько глубоко погрузилась в омут воспоминаний, что от скрипа двери сильно вздрогнула и заморгала, словно просыпаясь.

Расправить плечи (и когда я успела их сгорбить?!), поднять подбородок, торопливо мазнуть по губам вежливой улыбкой… И наткнуться на яростный взгляд, полный гнева и угрюмого отчаяния.

Колльв выглядел помятым и будто заледеневшим, только глаза сверкали на мертвенно-бледном лице. Черные волосы стянуты в косу, но вокруг лица топорщились выбившиеся из прически пряди, а ворот рубашки — дорогой, из вышитого серебром белого шелка — небрежно расстегнут и измят.

И пахло от него так, что я поморщилась, досадуя. Духами он полился щедро — наверняка полфлакона извел. Душистый табак и пряный кардамон, смолисто-сладкий ладан и будто чуть плесневелое землистое пачули, ладан и мускус. Редкостные, очень стойкие и крепкие благовония, сквозь которые пробивался запах пота…

В такой сумятице «верхних» — наносных — ароматов невозможно толком различить тонкое благоухание чувств. Надо думать, это неспроста.

— Вы просили кофе, — произнес он, будто с натугой выдавливая из себя слова. — И я подумал, что вы не откажетесь от десерта.

Как щит, выставил вперед поднос, на котором красовались чашечки, блюдца и кофейник из дорогого фарфора. И сокровища, которые для меня куда дороже старинной посуды: творожно-манная запеканка со сметаной и свежей малиной; рассыпчатый яблочный пирог, пахнущий сливочным маслом; маковый штоллен, щедро посыпанный сахарной пудрой…

Прямо слюнки текут! Возможно, я была несправедлива к милому господину Колльву? Человек, готовый порадовать ближнего своего чем-нибудь вкусным, не может быть злодеем!

Я усмехнулась: оказывается, мою симпатию так легко купить!

Впрочем, моя неприязнь к этому красавцу тоже обоснована не лучше. Женщины испокон веков продают себя в обмен на богатство и положение в обществе. Почему же мужчина не вправе поступить так же?

Пожалуй, стоит внимательнее присмотреться к господину Колльву. Хотя его неожиданное дружелюбие, несомненно, притворно — от начала до конца.

Добавить в улыбку сладости, заинтересованно склонить голову к плечу и протянуть руку:

— Благодарю вас, господин Колльв! Это именно то, что нужно!

Смуглое лицо озарилось ослепительной улыбкой.

Удержать одной рукой тяжеленный поднос, а другой деликатно сжать дамские пальчики — нелегкая задача, но он справился с ней с небрежным изяществом.

— Рад, что угадал ваши желания! — и поднес мою кисть к губам.

Машинально опустил взгляд и ошеломленно замер.

— Простите! — неловко произнес он, извиняясь неведомо за что. А горящие угли глаз разом остыли, даже словно подернулись пеплом.

На миг даже показалось, что в его взгляде мелькнула… жалость?

Я чуть не выругалась вслух: очарованная видом выпечки и сбитая с толку многообразием ароматов, я упустила из виду синяки на моих запястьях. Стоило поднять руку — и соскользнувший рукав позволил господину Колльву их разглядеть.

Боги, милосердные мои боги, как нестерпимо быть объектом чужой жалости! Она разит рыбьим жиром и чем-то кислым, оставляет во рту мерзкий прогорклый вкус…

Неловкость словно повисла в воздухе натянутой леской: невидимая прочная нить, заставляющая спотыкаться на каждом слове и жесте.

Мужчина преувеличенно старательно расставлял на столе посуду, а я лихорадочно искала повод для вежливой беседы. Банальное: «Сегодня слишком сыро, вы не находите?», не слишком подходило к ситуации.

А господин Колль будто танцевал у стола: шажок, наклон, поворот…

— Вы очень грациозны, — мягко заметила я.

Мужчины обожают комплименты. «Вы самый лучший, умный, сильный, красивый!» (нужное подчеркнуть) способно очаровать почти любое мужское сердце. Ума не приложу, почему принято считать, что это женщины любят ушами!

Но, думается, с похвалой господину Колльву я промахнулась. Его широкие плечи будто одеревенели.

Он медленно повернулся, и, глядя куда-то мимо меня, выплюнул:

— Благодарю!

Даже сквозь душную пелену благовоний пробился острый и до слез едкий запах гнева.

— Господин Колльв, — вздохнув, кротко произнесла я. — Не знаю, почему вас так обидело мое замечание, но уверяю, я не имела умысла вас задеть.

Он, не поворачиваясь, передернул плечами и отрезал:

— Не важно! — помедлил и спросил почти шепотом: — Вы думаете, это я отравил Бергрид?

Будто маленький мальчик допытывался у родителей, точно ли они прогнали Бяку из-под кровати…

У меня не хватило духу ответить утвердительно.

— Вероятно, это несчастный случай, — начала я нести успокоительную чушь. — Возможно, горничная ошиблась с дозировкой лекарства или ребенок перепутал местами пузырьки…

Он обернулся стремительно, точно охотящийся за бумажкой котенок.

— Хельга ни в чем не виновата!

Оставалось лишь вздохнуть. Кажется, Хельгой звали дочь госпожи Бергрид.

— Господин Колльв, почему вы каждое мое слово принимаете в штыки? В конце концов, я не инспектор полиции, и от меня мало что зависит.

Его глаза полыхнули, как настоящие угли.

— Не держите меня за дурака! Вы ими вертите, как рома[22] — юбками.

Простонародный выговор — неожиданный и неприятный, как камушек в каше.

Видимо, мужчина прочитал удивление на моем лице — и словно захлопнулись створки раковины. Я с досадой прикусила щеку.