Глаза. Руки. Вращение колеса. Парение крыла. Путешествие голоса по проводу. Твое ухо у трубки. Твое чувство направления. Твой ритм. Ты отливаешься в мир, в форму собственного черепа. Твой мозг опустошается. Неведомые недра, где ты срываешь могущественный цветок взрывчатки. Таинственная – подобно религии – таблетка активизирует твое пищеварение. Теряйся же в лабиринте магазинов, где ты отрекаешься от себя и становишься всеми[188].

С (восторженной) точки зрения Сандрара, скорость современной жизни порождает возможность интенсивного внетелесного опыта. Скорость реформировала чувственное восприятие, превратив его в путь к новому, безбрежному чувству общности и сопричастности. Скорость освободила тело от неумолимых биологических ритмов и мер, тем самым остановив часы человеческой смертности.

Разумеется, не все представители искусства и культуры модернизма разделяли энтузиазм Сандрара относительно скорости и технического прогресса. Напротив, в первые десятилетия XX века, как и в эпоху Гете, нередко звучали призывы к эстетическому замедлению. На каждого модерниста, принявшего скорость как новую религию, найдется другой, который видел задачу искусства в замедлении ритмов индустриальной цивилизации, оберегании созерцательного опыта и восстановлении ритмов человеческого тела и разума как главного мерила всего прошедшего, настоящего и грядущего[189]. Вспомним сосредоточенные позы созданных в 1900‐е годы скульптур Аристида Майоля, явившихся реакцией на разбалансированные, лишенные покоя фигуры Огюста Родена: если последний бросает зрителя в мир непрерывного движения, то первый стремится исследовать островки спокойствия среди бурь индустриального прогресса. Вспомним застывшее вне времени, безжизненное пространство картин Джорджо де Кирико, явившееся исторически обусловленной реакцией на футуристское кредо скорости и технического прогресса. Вспомним вдумчивые и выверенные до мелочей кадры веймарского экспрессионистского кинематографа, ставшие ответом на начавшееся в мировом кино в 1910‐е годы ускорение монтажа и кинематографического времени, достигшее своей высшей точки в неистовой монтажной практике русских кинематографистов. Избрав скорость в качестве проводника экстатических смыслов и опыта переживания бесконечности в «расколдованном» мире, эстетический модернизм также сформулировал ряд положений, определивших искусство как последнее прибежище созерцательного начала, вечности и глубины, – незыблемый оплот посреди беспокойной современности, яркое напоминание о том, что, по знаменитому выражению Райнера Марии Рильке, «ты жить обязан по-иному»[190].

В предшествующих главах медленность теоретически осмысляется не только как попытка замедлить и обратить вспять присущую современной жизни скорость, но и как режим движения, восприятия и опыта, позволяющий познавать настоящее во всем его временно́м разнообразии. Я стараюсь показать, что именно медленность делает возможным отрицаемый феноменологией скорости взгляд на настоящее как на сферу потенциального и случайного. Хотя целью обращения многих модернистов к эстетике медленного действительно была критика скорости как новой современной религии, я хочу подчеркнуть следующее: медленность – это одновременно нечто меньшее и нечто большее, чем простая инверсия современного идолопоклонства перед скоростью. Она позволяет наблюдать сам ход времени и, следовательно, потенциально усложнять и переосмыслять господствующие концепции движения, изменения и мобильности. Не сводимая к простой инверсии скорости, медленность противопоставляет детерминизму виртуальность, а траекторности – распыленность. Приглашая нас повременить, не торопиться с реакцией, эстетика медленного отдает предпочтение открытому перед непреходящим, конечному и смертному – перед картинами неуклонного прогресса, опыту – перед судьбой.

В контексте модернистской культуры начала XX века одним из наиболее пылких поборников подобной сложной концепции медленности был Зигфрид Кракауэр. В ряде статей 1920‐х годов Кракаэур превозносил искусство скуки и ожидания как способ критической реакции на засилье скорости в современном мире, ослепленном верой в непрерывное движение, технический прогресс и радикальное расколдовывание мира.

Пожалуй, единственное, что остается, – писал Кракауэр в 1922 году, – это выжидание. Избравший выжидание не закрывает себе путь к вере, как это делает своенравный ревнитель пустоты, и не притесняет ее подобно страждущему, безудержному в своей страсти. Он выжидает, и это – своеобразное размыкание замедленного действия, объяснить которое, правда, достаточно трудно[191].

С точки зрения Кракауэра, сдержанность позволяет современному человеку избегнуть обеих альтернатив: удариться в бесплодный скептицизм или же броситься очертя голову в вихрь недолговечного настоящего. Сдержанность подразумевала отказ как от полагания прошлого в качестве непреходящего мерила смысла и завершенности, так и от привычки или соблазна выбирать как можно более легкие пути и пожинать плоды задолго до того, как они созреют. Таким образом, стратегия сдержанной открытости, расходясь с обеими современными идеологиями – скорости и неподвижности, – позволяла смело и во всеоружии встречать современное время, принимая его мимолетность и расколдованность. Она помогала личности сохранять остроту зрения, слуха и прочих чувств, не поощряя новейших проектов возрождения иллюзий, религиозной самотрансценденции и достижения бессмертия. Те, кто умел ждать, подходили к современной скорости и движению с позиций истинных современников. В равной степени далекие от того, чтобы отвернуться от всего современного или без остатка в нем раствориться, они рассматривали современность как сферу потенциальности и становления.

Мы живем в иную эпоху, чем Кракауэр. За два последних десятилетия модернистская религия скорости оказалась вытеснена новым, характерным для периода после холодной войны преклонением перед медленным, которое все чаще превозносят как средство для восстановления ментального здоровья, страдающего от засилья скорости, как стратегию противостояния спешке и многозадачности цифровой культуры при помощи концепции вечного, духовного, ауратического начала. Десятого декабря 1989 года международное движение в поддержку медленной еды провозгласило в своем манифесте:

Пусть разумные дозы гарантированного чувственного удовольствия и неторопливое продолжительное удовлетворение уберегут нас от заразы, поразившей большинство людей, ошибочно принявших маниакальное неистовство за эффективность. Наша оборона должна начаться за обеденным столом с Медленной Едой. Давайте заново откроем для себя вкусы и ароматы местных кухонь и ликвидируем пагубные эффекты Быстрой Еды[192].

В январском манифесте 2010 года основоположники движения медленных медиа утверждали следующее:

10. Медленные медиа не устаревают. У них высокая продолжительность жизни, и они выглядят свежо даже спустя десятилетия. Их качество не снижается с течением времени, напротив: они, как дорогой коньяк, только приобретают в цене. 11. Медленные медиа излучают особую ауру. Они вызывают у пользователей ощущение принадлежности к особому моменту в их жизни. Несмотря на то, что медленные медиа производятся индустриальными методами, они вызывают ощущения чего-то уникального[193].

Подобные начинания похвальны, однако их риторика поражает не только пониманием медленности как простой противоположности господствующей скорости, но и установлением связи между стремлением к неспешности и покою, с одной стороны, и тягой к возрождению иллюзий и спасению – с другой. Во всех этих манифестах медленности приписывается возможность вдохнуть в нашу постметафизическую эпоху новую жизнь, полную сакральных смыслов и священного трепета. Медленность создает новые связи, обязательства