Кивнув головой, я вынул из мешка чурбачок обмотанный ниткой и выдернул иголку.

— Ну. Дальше что?

— А дальше всё просто! — Толик начал подпрыгивать от возбуждения. — Колешь иглой палец и смазываешь своей кровью кольцо. И даже говорить ничего не надо! Просто подумай при этом, что разрешаешь мне доступ к твоей силе!

— Как скажешь, друг! — вновь кивнул я, поднося иглу к пальцу. Затем широко улыбнулся и, глядя прямо в глаза взбудораженному коротышке, с невероятным наслаждением произнёс: — Обломись, блохастый! Я уж лучше на удачу положусь, чем тебе доверюсь! — и встал, прислушиваясь, к шагам приближающегося Григория.

Настало время инициации.

— Вельд, сын Велима.

Хриплый, надтреснутый голос школьного писаря, заставил меня вздрогнуть. Вот и настал момент истины! Сейчас мою тушку в мага переделывать будут!

Я потопал к помосту, зябко передёрнув плечами. Как же холодно! Вроде и солнце уже в зените, а холодно. Да уж. Вступает осень в свои права. Вступает. Не май месяц на дворе. А мне кроме рубахи и штанов так ничего выдать и не удосужились. Впрочем, грех обижаться. Не один я такой! Нас таких тут с полсотни наберётся. Мне ещё повезло! Григорий меня сюда перед самой инициацией привёл. А сколько остальные простояли? Судя по посиневшему, трясущемуся Гонде, немало! У него даже сил, моему появлению удивиться, не осталось! Ничего! Пускай привыкает! Нам ещё рандеву с этим подонком, в самом ближайшем будущем предстоит!

Инициация, по укоренившейся за многие годы традиции, проходила в школьной дворе — довольно большом стиснутом стенами прямоугольнике вымощенным крупным белым камнем. Любят здесь, похоже, строить дома в виде вытянутой баранки. С одной стороны, над двором нависал продолговатый массивный балкон с не менее массивным навесом над ним. В нём, видимо, и должен был восседать благословенный князь Вилича Уго Милостивый со своей свитой. Вот только не соизволил. Судя по всему, нашлись у местного правителя заботы поважней, чем торчать в такую холодину на скучной процедуре воспроизводства ушлёпков. Соответственно говоря, не явился никто и из дворян. Да и Лишний бы с ним, да только нам битый час ждать на холоде пришлось, пока гонец из дворца не прибыл. Напротив балкона вплотную к стене примыкал невысокий деревянный помост. На нём то и расположились главные действующие лица проводимого спектакля: древний старик–писарь, плотно закутанный в кожаную видавшую виды курточку; здоровенный пожилой маг с лицом отъявленного разбойника с большой дороги, одетый в трещавший по швам, замызганный, почти утративший свой цвет балахон и отец Никонт, расположившийся у самого края возле огромного, окованного железом сундука. За их спинами возле самой стены на массивных серых плитах, стояли четыре круглых стеклянных чаши. Одна из них, крайняя справа, была пуста. В соседней, испуская небольшой еле заметный дымок тлела горстка углей. Донышко следующей, было залито водой, подкрашенной для лучшей видимости в бледно–красный цвет. В крайний слева сосуд, также едва прикрыв дно, насыпали тонким слоем песок.

— Пусть Трое решат твою судьбу, отрок, — привычно приветствовал меня отец Никонт. — Да будет вечно их правление, — и отвернулся, прикрыв рот рукой. По всему видать, наскучило, одно и то же повторять. Как–никак уже больше десятка человек инициацию прошли.

Я, молча, поклонился и подошёл к писарю, близоруко склонившемуся над большой потрёпанной книгой коричневого цвета, обитой металлическими полосками по краям.

— Распишись вот тут, — старик ткнул скрюченным пальцем в книгу и сунул мне в руку перо с уже налившейся на конце каплей чернил.

Вот ведь! Вроде средневековье, а уже бюрократия! А вот интересно, я писать то умею? Тот ещё вопрос! Судя по всему, местные в этом нисколько не сомневаются. Тут грамотность поголовная. Во всяком случае, среди мужского населения. За этим жрецы строго следят. Никто же заранее не знает, кого Трое в ушлёпки выберут. А в школе безграмотные не нужны. Но я-то ничего из этого процесса обучения не помню. А вдруг не умею? И что тогда будет?

— Чего застыл, словно Нерюх перед стадом коровьим?! — зло зашипел на меня писарь. — Подписывай, давай!

Я с замиранием сердца склонился над слегка пожелтевшим листом пергамента и ткнул в него пером, мысленно повторяя " Вельд, сын Велима. Вельд, сын Велима». К моему изумлению, рука послушно вывела на пергаменте нужную надпись. Я даже прочитать её смог! Уф. Даже взмок от напряжения! Но получилось же! Помнит тело вложенную в него науку! Помнит!

— Ты чего опять встал, отродье Лишнего?! — окончательно разозлился старик. — Расписался и ступай отседова! Будет он тут ещё лыбится, выкидыш вопящих!

— Сюда иди, изгой, — рявкнули мне в спину. — Долго я тут из–за тебя мёрзнуть буду?

Я, поспешно отвернувшись от писаря, быстро подошёл к грозно насупившемуся магу.

— Ты чего мешкаешь, выкормыш айхи? — грозно навис надо мной верзила. — Мне что здесь до вечера на ваши мерзкие рожи смотреть? Плетей захотел?!

«В зеркало посмотрись», — подумал я, разумеется, не став озвучивать свою мысль вслух. Глупо плевать в сторону сильных мира сего, не имея никаких козырей на руках. Нет. Плюнуть, конечно, можно. Вот только никому от этого ни жарко, ни холодно не будет, а тебе твой же плевок по морде до кровавых соплей и разотрут. И так вон служки, что возле стены с плетьми в руках стоят, подобрались. Только команды ждут, чтобы наброситься.

— Оставь его, Ликон, — нехотя буркнул Никонт, зябко кутаясь в свою шубу. — С каждым изгоем возиться, и впрямь тут до вечера проторчим. Проводи инициацию.

— Как скажешь, всеблагой отец, — поклонившись отцу–наставителю, Ликон злобно зыркнул в мою сторону и направился к сундуку. — Снимай рубаху и ложись! — бросил он мне через плечо.

Заскрипев зубами от бессильной злобы, я, молча, снял рубаху и лёг на заляпанные грязью доски. Ничего. Со всеми со временем сочтусь. Месть — это блюдо, которое надо есть холодным. Подошёл Ликон. Склонился, оскалив рот в хищной улыбке, и положил мне на грудь тёмно–бурый камень величиной с мой кулак.

Внутри всё похолодело. Нет, это бы не страх боли как таковой, хотя он и присутствовал, конечно. Вопли моих предшественников ясно показали, что там приятного было мало. Но этот, чисто животный страх, был задвинут на второй план другим, более сильным страхом — страхом неопределённости. Когда ты знаешь, что наступил ключевой поворотный момент в твоей жизни и именно сейчас и решится, какова в дальнейшем будет твоя судьба. Кто–то скажет — и что тут страшного? У каждого такие моменты были. Например, после окончания школы. Так вот — это совсем не то! После школы ты сам сознательно выбираешь свой путь, оптимальный на твой взгляд. И не важно — ошибся ты или нет. На тот момент будущее рисуется тебе светлым и прекрасным. Здесь же другое. Здесь нет твоего выбора. И эти чаши — это даже не лотерея. Всё уже заранее предрешено и, увы, не тобой. Либо есть у меня способности к более престижным здесь стихиям земли и воды, либо нет. Так что здесь больше подходит сравнение не с выпускником школы, с надеждой глядящим в будущее, а с рабом на невольничьем рынке с содроганием гадающим куда он попадёт: к относительно доброму хозяину или на рудники или галеры. Причём светлого будущего априори не предвидится. Невольником ты останешься в любой случае.