падая. Было холодно без пальто и не по себе, на судне попрощаться со мной не вышли ни капитан, ни комиссар, а второй помощник был занят женой. Дневальная успела сунуть мне два горячих пирожка, завернутых в газету, которые сейчас грели мне руку. Становилось понятно, что на вечерний поезд в Таллин я уже не попадаю.

— Сержант, идите впереди или рядом, у меня бельгийские туфли на подошве, которая не скользит, я не убегу. Не дай бог, разобьетесь, этого мне только и не хватало, — попросил я.

— Вам разговаривать не положено. Еще не известно, кто вы такой? — В его голосе не было сочувствия.

"Хорошо ты меня встречаешь, Родина", — подумал я и почему-то вспомнил отца Андрея: — "Вот вернетесь, и всякое может случиться. Придется вам доказывать, не враг ли вы теперь советской власти, тогда и вспомните меня".

Еще через два часа я сидел у дежурного в здании КГБ на улице Ленина. Майор, в отличие от пограничников, говорил со мной, словно отец, заставил принести ужин и угостил горячим чаем. Просмотрев мои бумаги, записал в дежурный журнал, позвонил по телефону.

— Будешь ночевать у нас. Те, кто должен с тобой разбираться, приедут утром. Фигня какая-то у пограничников в Вентспилсе, отчество твое не сходится в отходной судовой роли, но ты не волнуйся, в нашей конторе и не такие ребусы решают. Спи спокойно до утра.

Меня проводили в комнату рядом с дежуркой, похожую на судовую каюту, только с удобствами в коридоре. Заснуть не удавалось, и я решил выйти в коридор, но дверь оказалась закрытой на замок. Через некоторое время раздался звонок: — Не спишь, штурман, тогда приходи, чайком побалуемся. Дверь сейчас откроют.

Майор указал мне место на диван, поставил на тумбочку чай с бутербродами.

— А я не могу позвонить в Таллин? — спросил я.

— Инструкция, — ответил майор, — и отрицательно покачал головой. — Да и не стоит беспокоить родных, волноваться будут из-за задержки. Моя невестка за три дня до прихода сына из рейса, он у меня как ты, штурман на танкере, места себе не находит. У тебя-то отец есть.

Ночь пролетела незаметно за разговорами, я рассказал ему о своей жизни, он мне о своей. Перед тем, как смениться, майор отправил меня спать, сказав, что следователи придут не раньше двенадцати.

— Ты на них не обижайся. Допрос они тебе учинят по полной форме, работа у них такая. Если старые будут, расскажи об отце, а молодые — лучше про своих друзей да семью. Все равно проверять будут. Счастливо тебе домой добраться. А что морщишься иногда, словно от боли?

Я пояснил насчет операции, и через несколько минут солдат принес мне три таблетки анальгина.

Следователи, один молодой, другой постарше, в отлично сшитых костюмах встретили меня равнодушно, словно дело мое старое и разбирается много дней. Я не ожидал, что допрос будет вестись так же, как это показывается в фильмах, не хватало разве только яркого света в глаза и орудий пыток. В остальном было все: и вопросы, и прикрытые газетой ответы по моей биографии, списки и данные родных, имена, которых преднамеренно путали, написание длинного объяснения, что со мной произошло.

Майор был прав: из Вентспилса сообщили, что в рейс на Кан вышел на "Эльве" третьим штурманом Веселов Лев Максимович, при мне запрашивали по телефону. Не знаю, был ли это прием или действительно в Вентспилсе так ошиблись, но после трех часов допроса я не выдержал и посоветовал позвонить в пароходство дежурному в отдел кадров, где имелись копии судовых ролей на все суда. Меня не без ехидства поблагодарили за совет и отпустили, но до прихода начальства в понедельник утром.

Часы до понедельника тянулись мучительно. Было уже девять утра, когда я вышел в коридор в тот момент, когда дежурный встречал большого начальника. Выслушав доклад, начальник повернулся и увидел меня.

— Что здесь делает этот моряк? — спросил он. Дежурный объяснил.

— Вызовете тех, кто вел дознание, а вы со мной.

Мы поднялись на второй этаж и вошли в большой, красиво обставленный кабинет с огромным столом.

— Садитесь, чаю хотите? — Я сказал, что уже пил. Он снял габардиновый плащ, прошел в соседнюю комнату и появился из нее в форме полковника как раз тогда, когда в кабинет вошли следователи.

— Что с ним? — указал на меня глазами полковник, выслушав приветствие офицеров.

— Погранцы в Вентспилсе ошиблись, сегодня утром уточнили с нашими в Таллине, — отрапортовал тот, который постарше.

— А в субботу не могли? Он бы уже дома был. Вы что, не знаете, каково ждать после таких передряг?

На часах в кабинете стрелки приближались к половине десятого, а самолет вылетал в Таллин в десять двадцать. Полковник перехватил мой взгляд:

— Берите мою машину и немедленно его в аэропорт. Если нужно, задержите вылет. Исполнять немедленно.

В аэропорту нас ждали. Черная "Волга" подлетела прямо к трапу самолета, стюардесса взяла из моих рук чемоданчик и усадила на место для пассажиров с детьми. Вышел пилот и поздоровался: — Если вам будет нехорошо, то скажите стюардессе. Счастливого полета.

Когда самолет взлетел, я сообразил, что у меня нет билета, но решил промолчать, если стюардесса не спросит. Через пятнадцать минут она прошептала на ушко: — Командир спрашивает, вам рюмочка коньяка не повредит? Предлагает выпить за ваше благополучное возвращение.

Я не отказался. Когда самолет сел, командир пригласил в кабину, и мы выпили еще пару рюмочек. Я признался, что у меня нет денег даже на автобус.

— А разве вас ваши коллеги не встретят? — спросили пилоты. Я не успел ответить.

— Понятно, — сказал бортрадист, — у людей вашей профессии возвращение на Родину не афишируется.

Я чуть не рассмеялся. Меня довезли до дома и всучили бутылку армянского коньяка КВВК, и на этом мои французские каникулы закончились.

* * *

Свое время пребывания во Франции и возвращение на Родину Велев вспоминал часто, и когда заходил в порты Франции, и в дни обострения болезни желудка, открытой ему канским хирургом, и каждый раз, когда сталкивался с хамством при досмотрах судна пограничниками и таможенниками. Складывалось впечатление, что этим людям совершенно безразлично, что ты был за границей по служебным делам и возвращаешься на родину, к себе домой, а не врываешься к нему в дом или на его дачу без приглашения. И если на иностранном судне они старались вести себя прилично, то на советском порой можно было не церемониться. Когда он однажды после окончания комиссии в Мурманске сказал об этом начальнику наряда, то