Теперь попробуем проследить основные этапы принятия Гитлером решений о войне с Россией.

Диктуя в конце войны Мартину Борману «политическое завещание», фюрер назвал три даты: июль 1940 г., «как только я понял, что Британия полна решимости стоять до конца»; конец сентября, «в самую годовщину Московского пакта» о дружбе и границе; середина ноября, «сразу после визита Молотова в Берлин» (23).

С первой датой все ясно — это время принятия окончательного стратегического решения; окончательного — потому что стратегия Гитлера всегда предусматривала «поиск жизненного пространства на Востоке».

На июльское решение повлияли следующие факторы: быстрый разгром Франции, радикально изменивший баланс сил на континенте; приход к власти Черчилля, означавший, что шансы на мир с Великобританией равны нулю; стремительная и, главное, синхронная аннексия Советским Союзом Прибалтики, Бессарабии и Северной Буковины. Последний фактор был главным. Пока Гитлер вооруженным путем «решал проблемы» на Западе, Сталин мирным путем, точнее без военных действий, решал аналогичные «проблемы»… тоже на Западе, на восточные границах рейха. Гитлера беспокоили не столько экспансионистские аппетиты соседа, сколько синхронность действий. Пока Германия была занята полноценной войной, СССР без выстрелов, путем силового нажима сдвигал свою границу.

Как убедительно показал Дэвид Ирвинг, Гитлер ни в 1940 г., ни тем более в 1941 г. не собирался завоевывать Великобританию (операция «Морской лев»). Во-первых, он никак не мог распроститься с юношеской мечтой поделить мир между двумя великими «нордическими» империями. Во-вторых, стал опасаться действий Сталина у себя в тылу — прежде всего, в Румынии. Придя к выводу, что военное решение проблем в отношениях с Москвой допустимо, 31 июля в Бергхофе он объявил об этом командованию вермахта. С этого момента началось планирование русской кампании. Гитлер учитывал и то, что армия — особенно находящаяся на подъеме и вдохновленная успехами во Франции — после некоторого отдыха нуждалась в новом противнике, чтобы не потерять боеспособность. Оставался Средиземноморский театр, боевые действия на котором начались с вступлением Италии в войну. Однако итало-германское военное сотрудничество, как известно, не задалось с самого начала.

Вторая дата вызывает вопросы. Одно объяснение напрашивается само собой: 27 сентября был заключен Тройственный пакт, направленный против СССР. Однако предпринятое нами исследование показывает полную несостоятельность этой версии: бывшее основой пакта сотрудничество Германии и Италии, с одной стороны, и Японии, с другой, становилось возможным только при участии или как минимум благожелательном нейтралитете Советского Союза. Кроме того, участие Москвы в согласованных действиях (пусть даже не военных) против Британской империи давало шанс поставить Лондон на колени — с учетом того, что сделать это путем войны в воздухе не удалось. Ссылка Гитлера на эту дату представляется неубедительной. Нового решения не было; прежнее осталось в силе.

Политическое решение о войне против СССР было принято после визита Молотова, точнее, после получения советских контрпредложений от 25 ноября. Кейтель писал: «Гитлер так и не отдал приказ о начале подготовки к войне, поскольку ждал официальной реакций Сталина на встречу в Берлине» (24). «Неуступчивость» Москвы была главной, но не единственной причиной. Фюрер был обескуражен неудачей своего плана создать «континентальный блок» в Европе с участием Франции и Испании, а также греческой кампанией Муссолини, которая только осложнила положение стран «оси». 5 декабря начальник Генерального штаба сухопутных войск генерал Франц Гальдер представил Гитлеру операционный план наступательной войны против России. 18 декабря фюрер подписал Директиву № 21 (план «Барбаросса»). Вероятность новой войны стремительно приближалась к ста процентам, что сопровождалось красноречивыми акциями, вроде задержки встречи нового полпреда Деканозова с Гитлером для вручения верительных грамот[51]. Замечу, что армейское руководство заняло пассивную позицию, не поддерживая курс на гибельную для Германии войну на два фронта, но и не высказываясь открыто против него (26).

Когда Гитлер принял тактическое решение? Полагаю, что в конце февраля — начале марта 1941 г. В феврале активизировалась британская дипломатия в Турции и Югославии. Белградское правительство склонялось к тому, чтобы присоединиться к Тройственному пакту; это уже сделали Венгрия, Румыния и Словакия, а 1 марта Болгария — ответ на требования Сталина о ее переходе в советскую сферу влияния. Югославская оппозиция начала зондировать почву в Москве через посланника Милана Гавриловича. 17 марта Гитлер исправил план «Барбаросса», сократив до минимума участие «союзных» войск, которые считал ненадежными. 25 марта Югославия официально присоединилась к «оси», но через два дня принц-регент Павел и кабинет Драгиши Цветковича были свергнуты при непосредственном участии английской разведки. Новое правительство генерала Душана Симовича сразу же попросило у СССР помощи, направив специальным эмиссаром в Москву отставного полковника Божина Симича. Любопытная подробность: в 1914 г. Симич, как и Гаврилович, был членом террористической организации «Черная рука», стоявшей за убийством австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда и спровоцировавшей Первую мировую войну (27). 30 марта в рейхсканцелярии состоялось совещание «в связи с предстоящим открытием Восточного фронта». 5 апреля был подписан советско-югославский договор о ненападении. «Ни одно действие русских между 1939 и 1941 гг. не вызвало у Гитлера такого неподдельного гнева, как договор с Югославией, — утверждал Хильгер. — Ничто так прямо не способствовало окончательному разрыву, и Сталин должен был это понимать» (28). Ответом стал «блицкриг» против Югославии, которой Советский Союз помочь уже не мог.

Война стала неизбежной. Однако Гитлер не спешил оповещать об этом союзников, отделываясь намеками в разговорах с Чиано и Мацуока. Риббентроп предпринял последнюю попытку отговорить фюрера от самоубийственного нападения на Россию, о планах которого узнал только после югославской кампании. «Сам я желал во что бы то ни стало дипломатического выяснения вопросов с Москвой. Но Гитлер теперь отклонял любой подобный шаг и запретил мне говорить с кем-либо об этом деле: все дипломаты, вместе взятые, не смогут изменить ставшей ему известной русской позиции, но они могут лишить его при нападении важнейшего тактического момента внезапности. Фюрер просил меня занять для внешнего мира более четкую позицию в его духе. Он сказал, что однажды Запад поймет, почему он отклонил советские требования и выступил против Востока» (29). Из последних слов со всей очевидностью ясно, почему «континентальный блок» в итоге не состоялся и кто в этом виноват.

Говорить диктаторам стало не о чем, но любители сенсаций так просто не успокаиваются. Во второй половине 1960-х гг. маршал Жуков поведал Льву Безыменскому и Константину Симонову потрясающую историю о сообщении ТАСС от 13 июня 1941 г. по поводу слухов о германских претензиях к СССР, их отклонении и неизбежной войне. Слухи были опровергнуты как «неуклюже состряпанные пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны». Вот что рассказал маршал, в описываемое время возглавлявший Генеральный штаб РККА: «В начале июня… меня вызвал Сталин. Когда я вошел, он сидел за своим рабочим столом. Я подошел. Тогда он открыл средний ящик стола и вынул несколько листков бумаги. „Читайте“, — сказал Сталин. Я стал читать. Это было письмо Сталина, адресованное Гитлеру, в котором он кратко излагал свое беспокойство по поводу немецкого сосредоточения, о котором я докладывал несколько, дней назад. „А вот ответ, читайте“, — сказал Сталин. Я стал читать. Боюсь, что не смогу столько лет спустя точно воспроизвести ответ Гитлера. Но другое помню точно: раскрыв 14-го утром „Правду“, я прочитал сообщение ТАСС и в нем с удивлением обнаружил те же самые слова, которые я прочитал в кабинете Сталина. То есть в советском документе была точно воспроизведена аргументация самого Гитлера» (30).