– Что ты говоришь?

– Да ничего. Что я был в Тулузе. – И указывая на окно: – Внимание, осталось совсем немного.

Они снова замолчали, на этот раз довольно надолго. Время от времени, когда Вентура делал затяжку, их лица окрашивались в цвет крови.

– А я слышу реку Памано, – сказал Ориол.

– Но из Торены Памано не слышно.

– А я слышу. – Тишина. – Неужели ты не слышишь?

Вентура с трудом сдержал улыбку, всплывшую откуда-то из глубины. Однако Ориол ее почувствовал и с удивлением взглянул на товарища. Вентура затянулся папиросой.

– Дело в том, что… старики Торены, наши деды, когда я был маленьким, говорили, что…

– Что?

– Говорили, что реку слышит лишь тот, кому суждено умереть.

– Всем нам суждено умереть, – возразил учитель, почувствовав себя явно неуютно.

– Ее называют рекой тысячи имен, – сказал Вентура в надежде нарушить возникшую неловкость.

– Почему тысячи имен?

– Сначала она носит имя горы, которая питает ее воды, и называется Памано. Ниже по течению некоторые называют ее Бернуи, а дальше – река Алтрон, и при этом у нее меняется голос и вкус воды. Даже форель в Алтроне совсем другая, не такая нежная и вкусная, как та, что мы ловим в Памано.

Вентура сделал глубокую затяжку. Он был далеко отсюда. Пристально вглядывался Торрету, но при этом ловил рыбу на берегу реки Памано.

– А еще дальше, у моста Моли, ее называют река Сант-Антони, и там она уже совсем не поет своих песен.

Молчание. На горе Торрета-де-л’Орри – кромешная тьма. У них уже саднило в глазах от бесконечного вглядывания в ночной мрак. Вентура поморгал немного, сплюнул табачную крошку и сказал:

– Знаешь, о чем однажды спросил меня Вентурета?

– О чем?

– Мы возвращались из Бони-де-ла-Мата и, когда добрались до Памано в районе Сеури, поехали вдоль реки.

Лейтенант Марко снова замолчал. Сделал еще одну затяжку. Ориол подумал, что, видимо, мысленно он оказался со своим сыном на берегу реки, а может быть, просто задремал. И решил не нарушать наступившей тишины. Но пауза длилась так долго, что в конце концов он рискнул сказать послушай, так что тебе сказал Вентурета?

– Что?

Словно пробудившись ото сна, Вентура затушил окурок в блюдце, служившем ему пепельницей, и вздохнул:

– Да какая разница? Ему было годиков пять или шесть. – И энергично: – Ну-ка, давай! Пора уже.

– И все-таки что он тебе сказал?

Несмотря на кромешную тьму, он почувствовал, что по бороде у лейтенанта Марко катятся слезы. Они ни на мгновение не теряли из виду Торрету, стараясь не пропустить сигнала, и от напряженного вглядывания в темноту у них зудели глаза. Раздавшийся во мраке голос лейтенанта был чернее ночи:

– Он сказал мне папа, а сколько мне будет лет, когда я вырасту? – Он судорожно провел рукавом по лицу. – Представляешь, какой вопрос задал мне малыш?

Было ровно одиннадцать. С бесстрастной пунктуальностью, от которой Ориол всегда внутренне содрогался, фонарь моргнул два раза. Две вспышки света озарили ночной мрак. И снова непроглядная тьма, тишина, холод. Две вспышки. Два всполоха. И снова чернота. Никаких сомнений не было: два раза. Такое долгое ожидание ради секундного сеанса связи. Представление закончилось. А теперь все спать.

– Два, – сказал лейтенант Марко, беря последние орешки. – Уходим.

– Два сигнала, – засвидетельствовал капрал Фаустино, двигаясь по склону Пужалт в сторону Сорта. – Что это значит, черт побери?

– Мы идем или нет, капрал? – Патрульный расчет дрожал от холода, к тому же они забыли в казарме папиросы.

– Обязательно надо отметить это в донесении. Точно надо записать, – заключил капрал.

– Ты совсем не отдыхаешь, Вентура.

– Вот закончится война…

– Послушай…

Вентура поднялся и посмотрел на тень, которая была Ориолом.

– Что? – спросил он.

– Ты имел какое-то отношение к смерти отца и сына Вилабру?

Вентура закутался в темное пальто, в котором он сольется с холодом ночи, когда будет пересекать площадь, прильнув, словно ящерица, к стенам домов и двигаясь в направлении школы, где тринадцать вооруженных до зубов солдат ожидали распоряжений, чтобы передать наверх план британской разведки Большая Операция. Портфель, полный предложений, опасений, карт, установок, подозрений и безумной надежды.

– Почему ты спрашиваешь?

– Чтобы кое-что выяснить для себя.

– Ах, учитель хочет кое-что выяснить для себя.

– Да. Почему тебя так ненавидит Тарга?

– Спроси у него.

– Он говорит, что это ты облил бензином брата… сеньоры Элизенды.

– С этой женщиной надо держать ухо востро. Говорят, вы большие друзья.

– Кто говорит?

Жоан Эспландиу из дома Вентура, оставив вопрос без ответа, молча открыл дверь и исчез в ночи, с проворством кошки двигаясь к школе. Ориол так же молча последовал за ним.

32

Он не мог быть доволен жизнью, потому что на нем фалангистская форма, потому что он никогда не видел своей дочери, потому что его жизнь висит на волоске, потому что Вентурета, потому что женщины семейства Вентура меня презирают, потому что я все время ловлю на себе брошенные украдкой недобрые взгляды вдов, чьи мужья погребены в каком-нибудь поле у Эбро или того хуже – прямо здесь, неподалеку, у дороги, близ Риалба или Эскало. И еще нескончаемый список этих потому… Так что единственное мое утешение – это писать тебе, доченька, и рассказывать тебе обо всем. Ты, скорее всего, так и не прочтешь эти строки, но все равно пусть они будут написаны. И может быть, кто-то помимо мышей, что бродят ночью по школе, обнаружит эти тетрадки и мои рисунки. Быть может. И если это случится, я умоляю этого человека сделать все возможное, чтобы написанное мною дошло до моей дочери. Молю от всего сердца.

А ведь он имел в виду ее. Ориол Фонтельес обращался непосредственно к Тине Брос, прося ее сделать все возможное, чтобы эти строки дошли до его дочери. Он молил ее от всего сердца. Почему он просит, чтобы я передала эти тетрадки его дочери, если, по словам сеньоры Вилабру, у Ориола Фонтельеса не было дочери?

Итак, у него было предостаточно причин для недовольства своей жизнью. И вдобавок ко всему на него сверху, с балкона, пристально смотрела она; он был уверен, что она не спускает с него глаз, поскольку ее пронзительный взгляд буквально прожигал ему затылок. Боже мой. Однако, несмотря ни на что, стерев выступивший на лбу пот, поскольку солнце, время от времени высовывавшее свой нос между тучами, било ему прямо в лицо, Ориол Фонтельес любезно улыбнулся дону Валенти Тарге, который вместе с еще одиннадцатью чиновными особами поднимался по лестнице, ведущей на помост, установленный на Главной площади Сорта. Двенадцать человек на помосте, который еще несколько лет назад использовался для размещения коблы или танцевального оркестра, когда музыка в этих краях еще существовала. Двенадцать человек, словно музыканты, в летней униформе, белых пиджаках с вышитыми на карманах фалангистскими ярмом и стрелами, с аккуратно подстриженными тонкими усиками, со щедро напомаженными и тщательно прилизанными волосами (чтобы, не дай бог, никакое сомнение в праведности избранного пути не могло бы растрепать их), наблюдали с глубокомысленным выражением лица за беспорядочными облаками, которые время от времени закрывали солнце (ерунда, главное, чтобы дождь не пошел); ликующе воздав должное славному мятежу, повергшему страну в безысходную печаль и разруху, они открыли памятник местным жертвам красных орд и громогласно пообещали собравшимся скорое привольное житье и всеобщее благоденствие, если, разумеется, все вместе и каждый в отдельности сделают для этого все возможное и раз и навсегда покончат с черным рынком. Последнее условие было явно несбыточным, ибо те же самые люди в форме, по меньшей мере трое из них (Рубио, Эмпаранса и Даудер), были по самые усы замешаны во всех этих делишках, но при этом сокрушенно кивали, когда гражданский губернатор и глава местного отделения движения, уроженец Саламанки, пронзительным фальцетом высокопарно осуждал подпольную торговлю, предварительно ободрав несчастных Рубио, Эмпарансу и Даудера как липку в обмен на обещание и впредь закрывать глаза на их махинации. Стоя в первых рядах, Ориол держал перед собой сцепленные ладони, будто предохраняясь от удара в пах, и как мог изображал необыкновенную гордость за алькальда своей деревни, оказавшегося среди двенадцати белых апостолов, призывавших собравшихся (пятьдесят девять процентов населения, насильно согнанных на Главную площадь) в случае необходимости отдать жизнь за Отечество, как это сделали тысячи патриотов, погибших от рук ненавистных красных, и именно поэтому сегодня мы напоминаем о них с помощью сего скромного, но великолепного, грубоватого, но весьма выразительного монумента. (Браво, вот как надо произносить речи, да-да, именно так, сказали Мингет из дома Рода в Риалбе, Кандидо из дома Мора в Бернуи, Басконес, лавочница из Торены, семейство Казас из дома Мажалс – муж, жена и старшая дочь, тоже из Торены, Андреу из дома Пона из Льяворси, Фелиу из дома Бирулес из Торены и еще двенадцать или пятнадцать пар рук; все они горячо аплодировали речам, хотя и не знали, что означает «весьма выразительный монумент», если только они правильно поняли напыщенный испанский язык гражданского губернатора.) Пневмоплевропариетопексия, подумала Сесилия Басконес.