виноградными лозами в своем саду. С берегов реки Пеле доносились трели жаворонков и щеглов. В прудах квакали лягушки, в кроне тополей слышался шепот ветерка. В такой вечер могла бы влюбиться даже ломбардская капуста.

Слепец и вдова прогуливались в молчании, когда из соснового леса, окружавшего монастырь, долетело кукованье кукушки.

— Слышите: кукушечка! — томно сказала вдова.

— Вы любите кукушек? — осведомился слепец.

— Мне всякие птички по сердцу, — отвечала она с детским жеманством гетевской Лили.

— Кукушка предвещает несчастье, — сказал слепец, — я так боялся ее, что не захотел жениться.

Текла бурно расхохоталась, доказав, что ей понятен символический язык кукушки-пророчицы. А слепец, пользуясь этим, ущипнул вдову за левую руку.

— Ай! — вскричала вдова. — Что это такое!

— Не следует, Жоанинья, смеяться над слабостями ближнего, — отвечал слепец, делая вид, что щипок его — всего лишь дружеская шутка. — Я никогда не хотел жениться, оттого что мое сердце ни вблизи, ни вдали не чувствовало присутствия той, что будет достойна его. И вот я дожил до пятидесяти двух лет, и ни разу оно не билось так, как бьется сейчас. Это со мной впервые, — тут он прижал руку вдовы к левой стороне своей груди, — я впервые полюбил, ибо впервые повстречал женщину, жену, которая будет достойна моей нежности. Что ответит мне на это Текла? Почему не отвечает мне мой обожаемый дар небес? — напирал слепец, в упоении тряся ее руку.

Вдова склонила голову, покорно, ничем не выказывая своих чувств, дала себя обнять и прошептала, слегка задыхаясь:

— Тише едешь — дальше будешь, сеньор Монтейро.

X

Дальнейшее заняло не много времени. Взаимное влечение, которое испытывали жених и невеста, и завет языческого поэта не откладывать наслаждения[133] сократили до последней степени срок, потребный для слияния двух душ. Настоятель собора, в котором они венчались, был добродушен и жизнерадостен: даже этой паре он не преминул сказать слова, которые говорил всем брачующимся: «Через девять месяцев жду здесь вашего первенца». По губам невесты скользнула едва заметная улыбка, долженствовавшая, очевидно, означать смущение; но слепец, уязвленный намеком на бесплодие жены, нахмурился и отвечал:

— При совершении этого таинства, сеньор настоятель, шутки неуместны.

Настоятель, желая глубиною своих познаний исправить промах, сказал:

— В Священном писании говорится, что Сарра...

— Но я-то не Авраам![134] — прервал его слепец и отвернулся.

Были воскрешены все радости застолья и задушевных бесед у камина. Дона Текла Монтейро признавалась, что никогда еще не была так счастлива. Слепец, занеженный и обласканный, превосходно чувствовал себя под крылышком у жены. Он наслаждался святою близостью своей подруги, связанной с ним нерасторжимыми узами брака. Обитель его освященной законом страсти источала благоухание патриархальности, идущей об руку с таинством брака, который, по совести говоря, был столь же чист, сколь союзы Иакова и Лии, Руфи и Вооза[135]. Нельзя сказать, чтобы Текла исступленно любила мужа, но зимой она согревала ему постель грелками, по утрам подавала чашку с саго, который готовила собственноручно, равно как и все прочие свои кулинарные шедевры, подлинным же призванием ее были разнообразные мингау[136].

Наследство было реализовано Монтейро дешевле его истинной стоимости, но даже и так приданое доны Теклы составило двадцать конто. Часть этих денег он вложил в именьице, расположенное в Алто-Доуро, другую часть потратил на пересмотр проигранных им судебных дел, а то, что еще оставалось, ушло на щедрое угощение его вольнодумных друзей, которые не замедлили объявиться. Женитьба Монтейро, давшая местному обществу такую пищу для разговоров о подлости слепца, в то же время способствовала созданию целого общества, которое использовало его расточительную щедрость. Он легко тратил деньги, никому не отказывал в подаянии и не оправдывался тем, что, мол, меди нет. «Это оправдание, — говаривал он, — имело бы смысл только в том случае, если бы нищие обижались на серебро». Еще он говорил: «Я действительно раздаю милостыню вслепую: я ведь даже не вижу, кто ее получает!» Грустная шутка слепца!

Пинто Монтейро, некогда столь искушенный в разнообразных махинациях, на склоне дней был обманут каким-то прохвостом. Слепца надули: оказалось, что ферма в Алто-Доуро, купленная за шесть конто, заложена в казну, а продавец, предъявив в Порто фальшивые документы, получил деньги, и был таков. Сотрапезники слепца радовались каждому новому удару судьбы, подталкивавшей Монтейро к нищете, люди же, склонные к созерцательности, недоумевали, как это такого негодяя постигла небесная кара. Приходилось, однако, в это верить.

Поразительное явление! Слепец со стоическим бесстрашием и спокойствием сносил все удары, которые так и не смогли пошатнуть его философию. Если он замечал, что жена или сестра плачет, то говорил: «Стыдно плакать, ведь жизнь так коротка! Страдание — это дурной сон, а очнемся мы от него в могиле».

Если же он чувствовал, что тоненькая ниточка христианского смирения готова вот-вот оборваться, то бутылками пил можжевеловую водку и курил до тех пор, пока не падал, сраженный алкоголем и никотином; но иногда, прежде чем впасть в прострацию, он с жаром произносил нелепые речи, в которых неожиданно расцветало ораторское искусство, стяжавшее ему в молодости громкую славу среди завсегдатаев клубов Рио-де-Жанейро. Если на него находил такой стих, он собирался идти в парламент, репетировал речи, которые были так прекрасны, что заслуживали бы похвалы на страницах «Диарио дас Камарас». Иногда он просил жену или сестру, чтобы они рассердили его какой-нибудь репликой «a parte»[137]. Добрую дону Теклу это очень смешило, и она нежно умоляла его лечь — просьба, с которой мы можем обратиться далеко не ко всякому парламентскому оратору.

Подобным образом — и довольно приятно — проходили дни и большая часть ночей в этом шумном доме. Дона Текла опровергла предсказания людей, оплакивавших ее потерянное имущество и предрекавших ей смерть в богадельне, на руках у милосердных старух. Ни часу не грустила эта женщина; за семь лет брака даже крошечное облачко ревности не омрачило ее примерного супружества. Но за семьдесят шестой весной ее жизни последовала суровая зима катаров и подагры, несварений, завалов и колик. В декабре 1861 года смерть вырвала ее из объятий мужа, который впервые в жизни заплакал.

XI

Семь лет холодного одиночества оледенили душу Пинто Монтейро. Двери его дома