Значит, Эккерт за нее боялся. Свободу он предоставил ей только после школы. Чего он боялся – чего-то извне или чего-то внутри Иванны? Что она сделает что-то не так? Или кто-то причинит ей зло? И какого именно зла боялся Эккерт? Я хоть и бездетный человек, но точно знаю, что все нормальные родители трясутся за своих детей, однако ведь не держат их взаперти и не приставляют к ним охрану (исключение составляют дети бизнесменов и политиков – там велика опасность похищения). Но Иванна была не статусным ребенком, а дочкой трагически погибших молодых вирусологов. И не знала никакой военной тайны.

– Ты хоть в общих чертах представляешь, чем занимались твои родители?

Иванна, прищурившись, посмотрела на меня сквозь кольцо кальмара. И вдруг засмеялась. Как-то неожиданно засмеялась, резко, я к этому не был готов. В тот момент я как раз хотел взять с тарелки маслину, но у меня дрогнула рука, и я задел бокал с пивом. Бокал опрокинулся и покатился по столу, оставляя за собой пивную дорогу. Иванна поймала его на краю. Теперь она уже не смеялась, смотрела, как пиво со стола тонкой струйкой стекает на пол.

– Ты меня боишься? – спросила она.

* * *

Леша придумывал детектив. Все бы ничего, у него, в конце концов, профессия такая, но Иванне было как-то не по себе, что он вот прямо сейчас, под пиво и кальмара, придумывает детектив про ее жизнь. И в этом детективе именно она, Иванна, является темной лошадкой, бессознательным носителем зловещей тайны. Призраком тьмы.

– Тебе, Лешка, надо бы в компанию ранних немецких романтиков, – сказала Иванна из-под стола, куда с бумажными полотенцами в руках полезла вытирать пивную лужу. – Ко всем этим веселым, очаровательным некрофилам. Особенно я люблю Новалиса, ведь благодаря именно ему Гессе «Игру в бисер» написал. Хрен бы он ее написал, если бы не Новалис… – Иванна появилась из-под стола и тыльной стороной ладони убрала со лба волосы. – Давай я сразу признаюсь тебе, что являюсь монадой-эксплантацией тени отца Гамлета, а?

– Я тебя не боюсь, – мрачно буркнул он. – Я просто удивляюсь, что ты не думаешь в этом направлении.

– О родителях? Да нет, думаю. Ну, смотри. Они занимались вирусными заболеваниями животных. Рухнула крыша вивария, когда мама с папой были внутри. Я тебе рассказывала, Леша…

Но была одна странность, которая не давала Иванне покоя с детства: в доме не было родительских фотографий. Были бабушкины, бабушкиных друзей и племянниц, живущих в Минске, ее, Иванны. Остальные исчезли. Не осталось ни одной, на которой были бы запечатлены молодые ученые Сережа Литовченко и Женя Михайлова. Бабушка утверждает, что они, конечно, были – всегда лежали в картонной коробке на верхней полке платяного шкафа вперемешку со всеми остальными. Но однажды ей понадобилась фотография маленькой Иванны с родителями – она обещала послать племянницам, потому что точно помнила, что таких имелось две, – и обнаружила, что фотографий дочери и зятя там нет. Все, на которых запечатлены были оба или хотя бы один из них – с Иванной, с друзьями, на паспорт, – испарились. Поначалу она подумала, что дети переложили куда-то свои снимки, и решила спросить у дочери. Но Женя очень удивилась, сказала, что они с мужем никуда их не перекладывали и фотокарточки должны быть там же, где всегда были. Коробка была предъявлена дочке, та пересмотрела все снимки до единого и целый день пребывала в дурном настроении. «Мама, их, наверное, украли», – нашла в конце концов объяснение она. Вечером бабушка была в ванной, стирала, когда вдруг услышала, как на кухне Сережа сказал: «Я говорил, а ты мне не верила…» На что Женя ответила что-то вроде «Молчи, это не самое главное». Возможно, их разговор не касался пропавших фотографий, но бабушка понимала, что весь день Женя думала только о них.

– Я допускаю, конечно, что родители работали над закрытой темой, – продолжала Иванна. – Несмотря на то, что это НИИ сельскохозяйственной микробиологии, закрытые темы, конечно, были. Ну а как же? Семидесятые годы, самая что ни есть холодная война. Например, Харьковский тракторный завод делал, кажется, танки. Ну и что? При чем здесь фотографии? И при чем здесь я? Они что, знали, что погибнут, и вшили мне микрочип с формулой? Чтобы я через двадцать лет передала его китайской разведке?

– Хорошая версия, креативная, – кивнул Леша. – Только тогда не было микрочипов.

– Тогда сделали татуировку, – предположила Иванна. – Как в фильме «Водный мир».

Эта версия Леше понравилась. Он решил, что татуировку надо искать немедленно – даже если не найдут, то в процессе поиска есть шанс получить удовольствие.

– Тебе только волю дай… – усмехнулась Иванна. – Подожди. Все закрытые темы курировались руководством института. Хорошо. Институт курировался каким-нибудь специальным отделом КГБ. Все двигалось строго по инстанции: задания – туда, результаты – сюда. Инверсия в понятной схеме наступала, если, к примеру, сотрудника вербовала третья сила и он сливал информацию какому-нибудь МОССАДу.

– И МОССАД потом его мочил, – сказал Леша.

– Зачем?

– В случае, если, например, агент начинал вести себя подозрительно. Или непредсказуемо. Скажем, его мучила совесть. Или его стали подозревать в институте. Или засветился где-то. И пока его не посадили в подвалы КГБ, где он под пытками начнет сдавать пароли и явки…

– Мне не нравится такая версия, – перебила Иванна. – Очень не нравится. Потому что речь идет о моих родителях. Но готова признать, что ее следует проверить. Потому что я помню историю с фотографиями. Они ведь и вправду исчезли, Леша. Я потом весь дом перерыла. Ну, просто очень хотелось увидеть папу и маму.

* * *

К Институту микробиологии и вирусологии черниговские коллеги-журналисты когда-то специально водили меня на экскурсию – на это действительно стоило посмотреть. В старом двухсотлетнем парке, почти полностью закрытый дубами и каштанами, стоял самый настоящий замок. И хоть тогда мне сразу сообщили, что это «псевдоготика, девятнадцатый век», я все равно с восхищением смотрел на башни и шпили, на освещенные лампами дневного света стрельчатые окна, за которыми виднелись белые лабораторные шкафы и вытяжки. Стены из темно-желтого кирпича кое-где были увиты плющом. В центральной башне угадывалась винтовая лестница. И все это, тем более в сумерках, выглядело невероятно таинственно и романтично. В общем, я испытал тогда определенное эстетическое переживание. У того черниговского помещика, который в северном Полесье ухитрился соорудить себе такое жилище, определенно был вкус и присутствовало какое-то загадочное томление. Возможно, он всегда хотел быть британцем или шотландцем, но не сложилось.

Деревянные ворота с коваными петлями вели, как выяснилось, в подвал.

– Там они своих Франкенштейнов держат, – рассказывали мне черниговские журналисты. – И выводят ночью на прогулку. Представляешь, Леха, ровно в полночь выходит из подвала чудище обло, озорно, стозевно. И воет на луну.

В это время из глубин парка действительно раздался какой-то вой.

– Да ну вас! – сказал я спутникам.