Обходя комнаты, Китти погрузилась в воспоминания. Как всегда, каждый год. Это кресло они с Огденом нашли в маленьком магазинчике в Дамарискотте, а эти две лампы тетя Элис отдала им после смерти дяди Уильяма. Китти всегда хотела от них избавиться, но потом умерла тетя Элис, и лампы остались. А вот круглый плетеный коврик в деревенском стиле; цвета в нем совсем не сочетаются, но Огден его любит. Интересно, почему? И каждый год он ее раздражает, этот дурацкий круглый коврик.

Она поднялась по лестнице на второй этаж и пошла по коридору, вдоль которого располагались спальни; все четыре двери: розовая, синяя, желтая и белая – были распахнуты внутрь. В каждой комнате две двуспальные кровати по обе стороны от узкого окна. Кисейные занавески слабо шевелились. В комнаты проникал соленый ветер, но запах моря смягчался запахом сырого дерева, исходившего от старого дома. В самом конце коридора находилась их с Огденом спальня, угловая, и кровать в ней стояла так, что с нее открывался широкий вид, от лодочного сарая внизу до амбара на холме, – как фланец компаса, однажды заметил Огден.

– Фланец? – Она сморщила нос.

В комнате было тихо. Она подошла к комоду в углу, открыла ящик, вытащила гребенку, щетку для волос и ручное зеркальце, которое мама подарила ей на пятнадцатилетие, и выложила их в ряд. Потом открыла замки первого чемодана, вытащила белье, сложила стопкой, отнесла к комоду и уложила в верхний ящик. Чемодан постепенно расставался с содержимым – рубашки, брюки, а на самом дне ее туфли из парусины и пара серебристых шлепанцев. Ящики комода постепенно заполнялись. Под звуки молотка Огдена Китти открыла второй чемодан и снова стала доставать вещи, уложенные накануне на Лонг-Айленде, и раскладывать в другой половине ящиков комода.

В платяном шкафу висела одежда, которую они носили на острове; все вещи пропитались ароматом кедра. Китти несколько раз медленно открыла и закрыла дверцу, словно веером загоняя внутрь морской воздух, чтобы развеять остатки зимы.

Потом она сделала то, что делала каждый день своей семейной жизни. Приготовила одежду на вечер. Сняла юбку с вешалки в шкафу, достала блузку из комода и разложила на кровати. Рядом положила чистую рубашку и серые фланелевые брюки для Огдена. Они лежали поперек кровати, во всю ширину, немного свисая с края. Наклонившись, она потрогала пальцем рукав рубашки Огдена и расправила на покрывале, чтобы он касался ее юбки, на уровне бедер. Вот так. Потом скрестила руки на груди, разглядывая парочку из ткани. Китти и Огден Милтон.

Хлопнула сетчатая дверь, и Огден, оглянувшись, увидел, как Китти выходит из двери кухни с корзинкой и садовыми ножницами, собираясь срезать ветки восковницы для столовой.

– Смотри, у нас ранние гости! – крикнул Огден следующим утром, вытаскивая на траву тележку, доверху наполненную продуктами, и два чемодана Джоан.

– Какой приятный сюрприз. – Китти опустила руку.

Огден стал подниматься по лужайке, а за ним медленно шла Джоан. Китти стояла на пороге, обрамленная древесной кроной. В полосатой хлопковой блузке, заправленной в комбинезон с высокой талией, с серебристыми волосами, собранными сзади с помощью двух изящных гребней, она казалась дочери олицетворением этого дома, именно этого места – хотя жила тут всего два месяца в году, – а вовсе не Ойстер-Бэй с его беленым кирпичом и круговой дорожкой. Приближаясь к матери, Джоан легкими мазками немного подправляла картину – она тоже станет душой дома, но будет спускаться к пристани и распахивать объятия, встречая гостей. Она улыбнулась:

– Привет, мама.

– Хорошо добралась?

Огден огибал фасад дома, толкая тележку к двери кухни. Джоан кивнула, поднялась по ступенькам и поцеловала мать в щеку. Китти потрепала ее по плечу.

– Где твой брат?

– Вы не получили телеграмму?

– Нет. – Китти нахмурилась. – Какую телеграмму?

– Он опоздал на поезд. Вроде как заработался. Приедет завтра.

– В таком случае он не увидится с Праттами.

Красота матери – в ее улыбке, поняла Джоан, наблюдая за тенью раздражения на ее лице.

– Ничего страшного. Они постоянно видятся в городе.

– Да, но я хотела, чтобы он присутствовал на сегодняшнем ужине… только две наших семьи.

– Ничего страшного, мама, – повторила Джоан.

– Китти? – послышался из дома голос отца. – Где…

– Ладно, неважно. – Китти повернулась к двери.

– Я привезла несколько образцов обивки для стульев, – сказала Джоан. – Симпатичный синий и полоска.

Китти покачала головой:

– Полоска для этой комнаты не подходит.

– Эвелин хотела полоску.

Джоан изменилась, подумала Китти. В ней появилось что-то новое.

– Для прихожей?

– Ну, не знаю. – Джоан прошла вслед за матерью в дом, в маленькую прихожую, окна которой выходили на море. Щелкнув замком сумочки, она достала конверт с образцами, отрезанными миссис Миллер из магазина «Браншвиг». Она выложила ткань на темную спинку кресла, и сразу стало понятно, что полоска не подойдет, а вот маленькие колокольчики на кремовом фоне смотрелись превосходно.

– Китти? – снова позвал Огден, и обе женщины уловили раздражение в его голосе.

– Иду. – Китти указала на колокольчики, затем посмотрела на Джоан. – Я поселила тебя и Анну в розовую спальню.

Джоан кивнула.

– Когда они все приедут?

– В любую минуту. Да, Огден, – крикнула она. – Иду!

Джоан с довольным видом сняла полосатую ткань с кресла, оставив колокольчики. Она не зря бежала по жаре в «Браншвиг» перед самым закрытием магазина, и теперь в этой комнате, рядом с морем и небом, поняла, каким естественным для нее является желание украсить этот дом, заботиться о нем, поняла, что это желание навсегда останется с ней. Она слышала быстрые шаги матери, спешившей к отцу, затем его восклицание, разобрать которое не смогла.

Джоан снова вышла из дома, провожаемая стуком сетчатой двери. На глади залива не было ни одной лодки – никто не плыл вдоль берега и не держал курс из бухт в сторону открытой воды. Она вышла из тени дома на солнечную лужайку и легла на спину. Все вокруг словно пело, пронизанное солнечными лучами.

Сколько бы лет ни прошло, общий порядок вещей здесь никогда не менялся. Все шло своим чередом. Как и прежде. Солнечный свет. Сумерки. Коктейли на пристани. Шерстяной кардиган, брошенный на стул. И, несмотря на суматоху города, суету и волнение, добиравшиеся до нее, когда она сидела на работе за своим столом, проникавшие в нее через кончики пальцев и улыбкой возвращавшиеся в мир, к которому она стремилась присоединиться, родным для нее было только это место. Здесь исчезают все – девочка с эпилепсией, мисс Милтон за пишущей машинкой, Джоан Милтон, держащая за руку Лена Леви на улице. Вопрос о замужестве – может ли она, должна ли – здесь не возникал. Здесь она была одна, свободная, папина дочь. Джоан Милтон, хранительница этого места.