– Разве это может служить оправданием того, что мы сгоняем их с земли?

– Нет, и мы поступаем так не по этой причине. Они были изгнаны в ходе войны – войны, которую они затеяли. На земле, которую дала нам ООН, было пятьсот тысяч евреев и четыреста тысяч арабов. Эти арабы были враждебной силой, поставившей себе целью наше уничтожение. Мы знали, что в ту минуту, как мы объявим о независимости, мы станем объектом панарабского военного вторжения. Мы должны были подготовить поле боя. Мы не могли вести две войны одновременно. Мы не могли одной рукой сражаться с египтянами и иорданцами, а другой – воевать с арабами Бейт-Сайеда и Сумайрийи. Они должны были уйти.

Шамрон видел, что не убедил Габриэля.

– Скажи мне, Габриэль, ты думаешь, если бы арабы выиграли войну, были бы евреи-беженцы? Смотри, что произошло в Хеброне. Они согнали евреев в центр города и перебили всех. Они напали на автоколонну врачей и медсестер, поднимавшихся на гору Скопус, и всех умертвили. Чтобы никто не выжил, они облили керосином машины и подожгли их. Такова натура нашего врага. Их цель – убить нас всех, чтобы мы никогда не смогли вернуться. Это является их целью и сегодня. Они хотят всех нас перебить.

Габриэль процитировал Шамрону то, что Феллах сказала ему по дороге в Париж: «Мой холокост такой же настоящий, как и ваш, однако вы отрицаете мои страдания и оправдываете свою вину. Вы утверждаете, что мои раны мной и нанесены».

– Это действительно так, – сказал Шамрон.

– Но разве не было стратегии изгнания? Разве частью политики не была этническая чистка и вы не занимались ею?

– Нет, – сказал Шамрон, – и доказательство вокруг нас. Ты ужинал прошлым вечером в Абу-Гоше. Если бы была повсеместная политика изгнания, существовал бы еще Абу-Гош? В Западной Галилее почему Сумайрийя исчезла, а Аль-Макр по-прежнему существует? Потому что жители Абу-Гоша и аль-Макра не пытались нас убивать. Но возможно, тут мы допустили ошибку. Возможно, нам следовало всех их изгнать, вместо того чтобы сохранять арабское меньшинство в нашей среде.

– Тогда было бы еще больше беженцев.

– Верно, но если бы у них не было надежды когда-либо вернуться, может быть, они могли бы интегрироваться в Иордании или Ливане, вместо того чтобы служить объектом пропаганды для демонизации и делегитимизации нас. Почему отец Феллах аль-Тамари после всех этих лет продолжает жить в Айн аль-Хильве? Почему ни одно из его братских арабских государств, где живут народы общих с ним языка, культуры и религии, – почему ни одно из них не приняло его? Потому что они хотят использовать его в качестве орудия, дающего возможность поставить под вопрос мое право на существование. Я – здесь. Я живу, я дышу. Я существую. Я не нуждаюсь ни в чьем разрешении, чтобы существовать. Не нуждаюсь ни в чьем одобрении. И мне безусловно некуда идти. – Он взглянул на Габриэля. – И мне необходимо, чтобы ты оберегал меня. Мои глаза уже не те, что были.

Огни рыболовного судна исчезли в порту Тибериаса. Шамрон показался вдруг уставшим.

– В этих местах никогда не будет мира, да его никогда и не было. С тех пор как мы приковыляли на эту землю из Египта и Месопотамии, мы не переставали воевать. С ханаанитами, ассирийцами, филистимлянами, римлянами, амалекитянами. Обманывая себя, мы поверили, что наши враги покончили с мечтой уничтожить нас. Мы молились о невозможном. О мире без судов, о прощении без компенсации. – Он не без намека посмотрел на Габриэля. – О любви без жертв.

Габриэль поднялся, намереваясь уходить.

– Так что мне сказать премьер-министру?

– Скажите, что я должен подумать.

– Оперативный отдел – всего лишь остановка в пути, Габриэль. В один прекрасный день ты станешь шефом. Memuneh.

– Memuneh – это вы, Ари. И всегда им будете.

Шамрон самодовольно усмехнулся.

– Так что же все-таки мне сказать ему, Габриэль?

– Скажите ему, что мне тоже некуда больше идти.

Телефонный звонок от Джулиана Ишервуда предоставил Габриэлю искомое оправдание, чтобы убрать последние следы пребывания Кьяры в квартире. Он позвонил в «Благотворительность для иммигрантов из России» и сказал, что хочет кое-что им дать. На другое утро к нему явились два тощих парня из Москвы и забрали всю мебель из гостиной: диваны и стулья, столики и лампы, стол из столовой, даже декоративные медные горшки и керамические блюда, которые Кьяра так тщательно выбирала и развешивала. Спальню он не тронул, за исключением простынь и теплого одеяла, от которых все еще пахло ванилью, как от волос Кьяры.

В последующие дни на Наркисс-стрит то и дело приезжали грузовики доставки. Первым прибыл большой белый стол для изучения материалов, за ним – флюоресцентные и галогеновые лампы с подвижными подставками. Знаменитый магазин для художников «Л. Корнелиссен энд Сан» с Грейт-Расселл-стрит в Лондоне прислал морем кисти, краски, растворители для разведения и лаки. Химическая компания в Лидсе прислала несколько ящиков потенциально опасных растворителей, вызвавших немалый интерес у израильских почтовых властей. Из Германии прибыл дорогой микроскоп с убирающейся ручкой; из мастерской в Венеции – два больших деревянных мольберта.

На следующий день прибыла картина «Даниил в клетке со львами», сомнительно приписываемая Эразмусу Квеллинусу. У Габриэля ушло полдня на то, чтобы разобрать затейливую упаковку, и лишь с помощью Шамрона ему удалось поставить огромное полотно на два мольберта. Изображение Даниила в окружении диких зверей заинтриговало Шамрона, и он просидел до позднего вечера, пока Габриэль, вооружившись ватными тампонами, миской с дистиллированной водой и аммиаком, не приступил к нелегкому труду по соскабливанию тысячелетней грязи и сажи с поверхности картины.

По возможности он возродил рабочие привычки, какие были у него в Венеции. Он вставал затемно и поборол в себе желание включать радио, чтобы ежедневные сообщения о кровопролитиях и объявления тревоги не вторгались в состояние, порожденное в нем картиной. Он сидел в своей студии все утро и обычно работал во вторую смену поздно вечером. Он как можно меньше времени проводил на бульваре Царя Саула – собственно, об отставке Льва он услышал по радио, когда ехал с Наркисс-стрит на гору Херцль повидать Лию. Во время их встреч ее воспоминания о поездках в Вену становились все более поверхностными и краткими. Она задавала ему вопросы об их прошлом.

– Где мы с тобой познакомились, Габриэль?

– В Безалеле. Ты ведь художница, Лия.

– А где мы поженились?

– В Тибериасе. У Шамрона на террасе, выходящей на Галилейское море.

– И ты теперь реставратор?

– Я учился в Венеции у Умберто Конти. Ты приезжала ко мне каждые два-три месяца. Ты разыгрывала из себя немку из Бремена. Помнишь это, Лия?

Однажды жарким июньским днем Габриэль пил кофе с доктором Бар-Цви в столовой для персонала.

– Она когда-нибудь сможет отсюда выбраться?

– Нет.