Оставшееся время траура Докки прожила в этом поместье и с тех пор проводила в нем каждое лето, не уставая любоваться его красотой и всегда с нетерпением предвкушала приезд сюда. Но теперь, хотя она безумно устала от дороги и мечтала оказаться дома, все ее мысли занимала неожиданная и такая счастливая встреча с Палевским.

«Поль, — с нежностью думала она, покачиваясь на мягких рессорах удобного экипажа. — Павел… Павел и Дотти…»

Ей очень нравилось ее новое имя. С детства ее называли Докки, и она привыкла к звучанию этого имени, не замечая его холодности. И поняла это только той ночью, когда Палевский так ласково произносил: «Авдотьюшка, Дотти». И как ей казалось, равнодушный человек, ищущий лишь развлечения, не был бы так терпелив и нежен с нею, не придумывал бы для нее ласкательных имен, и это давало некоторую надежду на будущее. Поэтому настроение у нее сейчас было совсем другим: ее уже не снедало то отчаяние, какое она испытывала, уезжая из Вильны и находясь в Залужном. Хотя Докки по-прежнему ужасно беспокоилась за Палевского и скучала по нему, ее согревали воспоминания о дне, проведенном с ним, и о той волшебной ночи, которая была подарена ей судьбой, и надежды на новую встречу…

«Если… если с ним ничего не случится», — думала Докки, холодея при одной мысли, что война может не пощадить и этого молодого, красивого и сильного мужчину.

Они благополучно добрались до Ненастного, откуда Докки сразу написала Ольге и своей матери, что с ней все в порядке и она находится в новгородском поместье. Отдав необходимые визиты вежливости соседям, она коротала дни в ленивой праздности, вновь и вновь перебирая в памяти счастливые часы встречи с Палевским. Ей почти не приходилось заниматься хозяйством — на то был отличный управитель Тимофей Захарович, отставной военный, живущий с семьей в отдельном доме на территории усадьбы и отлично справляющийся со своими обязанностями.

Уединение ее порой нарушали только наезды окрестных помещиков, зазывавших баронессу к себе то на обеды, то ужины. Докки было неловко отказываться от радушных приглашений, дабы не прослыть надменной и гордой столичной дамой. Также ей приходилось устраивать ответные приемы, первый из которых она запланировала на конец будущей недели. Впрочем, соседи были людьми приятными, а Докки хотелось занять себя чем-то, кроме прогулок, чтения, игры на фортепьяно и… бесконечных дум о своем возлюбленном в утренние, дневные и прочие часы.

Как-то днем, когда она сидела на террасе в кресле-качалке и лакомилась малиной со сливками, Афанасьич, по утрам пропадающий на озере вместе с управляющим, с которым водил дружбу (оба они были страстными рыболовами), сообщил, что французами взяты Динабург и Борисов.

— Захарыч сказывает, наша армия отступила к Полоцку. Куда их несет? — проворчал он. — Ну как французы на Петербург повернут?

— Дорогу на север перекрывает какой-то корпус, — сказала Докки, памятуя о рассказе Палевского за ужином. — А Бонапарте, скорее всего, пойдет за нашей армией: он же ищет сражения.

— Ага, он ищет, а мы избегаем, — хмыкнул в ответ Афанасьич и положил перед ней на столик письма. — Почта пришла.

Докки отставила вазочку с ягодами и взяла письма — от матери, Мари и Ольги Ивлевой. Она пробежала глазами послание от Елены Ивановны, в котором сообщалось, что Алекса с Натали благополучно прибыли в Петербург и что родственники крайне недовольны поведением Докки в Вильне, как и ее отношением к невестке и племяннице.

«Вы оставили их без средств в чужом городе накануне войны, — писала Елена Ивановна, — и они чудом смогли выбраться до прихода французов. Также мы весьма удручены известием о том, что Залужное брошено на произвол судьбы, и теперь если оно не обворовано собственными же мужиками, то уж верно разграблено французами».

Весьма обрадовавшись, что с ее родственницами все в порядке, и по привычке не обращая внимания на выговоры матери, Докки отложила это письмо и распечатала следующее.

«Chèrie cousine, все были весьма заинтригованы твоим исчезновением и строили на то разные предположения, вплоть до некой роковой страсти, толкнувшей тебя на столь спонтанное действо. Конечно, мы, как могли, разубеждали в этом знакомых, сами весьма удрученные твоим отъездом, особенно я, потому как оказалась лишена общества своей любимой подруги, — писала Мари, будто не было промеж ними той последней ссоры. — Мне безумно не хватает тебя в Петербурге, как недоставало и в Вильне, когда я осталась в обществе Алексы и этой ужасной Жадовой…»

«Какое лицемерие!» — Докки только качала головой, читая подробнейший рассказ о том, как эта «гадкая» Жадова обвинила Ирину в кокетстве с ухажерами ее собственных дочерей, а Алекса объединилась с Аннет против Мари уже из-за барона Швайгена, который вновь, по словам кузины, ухаживает за Ириной, чему крайне завидует Натали.

Как и предполагалось, дамы перессорились из-за женихов, объединяясь в противоборствующие группировки, но это не помогло им в достижении преследуемых целей: ни одна девица так и не получила предложения руки и сердца и не обрела желанного жениха.

«А потом началась война и им всем пришлось в спешке покидать Вильну», — думала Докки, пропуская долгие описания свидетельств непорядочности Жадовой и Алексы, их интриг против Мари, а также в подробностях расписанные знаки внимания Швайгена, которые он якобы оказывал Ирине. Как писала кузина, «не начнись так не вовремя война, я уверена, уже благословляла бы свою дочь на брак с этим чудесным молодым человеком».

Докки позволила себе усомниться в чаяниях Мари, которая в последующих строках обвинила виленское общество в снобизме, поскольку их с Алексой без баронессы перестали приглашать на престижные приемы, и на бал к Беннигсенам они попали только благодаря «необыкновенной любезности и заботе нашего славного полковника Швайгена».

Особое место в письме кузина уделила графине Сербиной с дочерью, встреченным на этом бале. По словам кузины, «милая Надин была очаровательна в белоснежном платье из дымки[22] и прекрасно смотрелась в паре со своим женихом, генералом Палевским — он не отходил от нее весь вечер и несколько раз с ней танцевал. Говорят, они были бы уже обвенчаны до конца месяца, не напади на нас французы. Ах, эта война! Кто ее только придумал?!»

Прежде Докки бы решила, что Мари пишет ей о Палевском и его «невесте» по своей бестактности и недалекости, но теперь не была в том уверена. И если кузина нарочно преувеличивала значение увиденных сцен и услышанных разговоров, а то и вовсе их сочиняла, то легко достигла своей цели: Докки весьма задело упоминание о Палевском и Надин, хотя она и пыталась успокоить себя тем, что граф, скорее всего, оказывал учтивость родственницам, сопровождая их на бал и приглашая свою бессловесную кузину на танец, чем не преминули воспользоваться сплетницы, чуть не поженив их на словах. Докки не могла поверить, что, имея невесту, Палевский вступил в связь с другой женщиной, хотя такое не было редкостью в высшем свете. Она же знала о себе, что никогда не станет любовницей женатого мужчины.