Недели тянулись одна задругой без какого-либо намека на изменения. Знаменитый Папа на месяц исчез в Лос-Анджелесе, чтобы заняться продвижением своего последнего фильма. Том уже неделю как уехал в Милан, причем в этот раз надолго. Кэти была поглощена своим счастьем с двумя мужчинами. А Эмма по-прежнему пыталась превратить свою голубятню в дом с мебелью и мужем, взятым взаймы у другой женщины.

Она стала звонить гораздо реже, а когда звонила, о Гае говорила совсем мало. Она упомянула о поездке в Париж, об очередном повышении на службе, а однажды вспомнила про новый автомобиль, но только чтобы подчеркнуть тот факт, что я забыла об ее дне рождения. Я объяснила это своими прегрешениями во время обеда и тем фактом, что она вступила в фазу более постоянных отношений с Гаем. Потому я оставила их в покое. Дружеские отношения, как сады, иногда расцветают снова, если их оставить на какое-то время без присмотра, подумала я. Это доказывало, что испробованы еще не все средства.

Даже привлекательная мамочка пропала, и детей в школу приводила ее домработница. Мой собственный запасной выход внезапно оказался закрытым, и я завидовала им всем, оказавшимся где-то в другом месте, не помышляющим о том, что иногда то место, куда приходишь, радует тебя совсем не так сильно, как то, откуда ты пришел.

На мою долю осталась Буквоедка, которая начала заниматься латынью, чтобы помогать старшему сыну с домашними заданиями.

— Errare humanuin est. Ego te absolvo[77], — сказала она однажды утром. — Вы можете сохранить свое положение.

Я ответила, воспользовавшись единственной латинской фразой, которую смогла вспомнить:

— Non sum pisces! «Я не рыба».

Она удивленно взглянула на меня.

— Я бы не стала использовать вас в качестве латинского оратора, Люси.

Я перестала заботиться о своем утреннем гардеробе и напяливала пальто Тома, хоть оно и было мне велико, поверх наспех составленного ансамбля, чтобы никто не заметил, что я потерялась сама в себе. Я стала думать, что, вероятно, никогда больше не увижу Роберта Басса. Затем я почувствовала досаду, что позволила ему так влиять на мое настроение, особенно тогда, когда я прорывалась, чтобы взять очередную высоту. С другой стороны, с тех пор как он исчез, не было больше необходимости рассказывать о нем Тому. Он отошел в историю. Мои надежды таяли, и я была убеждена, что он пытается меня избегать, поскольку центр его предпочтений сместился куда-то в другое место.

Бывали дни, когда я старательно силилась вызвать в памяти его облик. Я не могла забыть те чувства, которые он во мне вызывал, но облик его словно отдалился от меня. Я могла бы описать каждую его черту в отдельности, но с трудом соединяла их в единое целое. Я могла вспомнить его зеленые глаза, но тогда из фокуса выпадал нос; могла вспомнить точно, какой у него подбородок, но тут же забывала форму его губ. Он стал беспорядочным нагромождением черточек и штрихов, которые не соединялись вместе, как надо. Я смотрела на школьные фотографии его дочери, пытаясь найти в ней его черты, но быстро пришла к заключению, что она гораздо больше похожа на свою мать, чья дерзкая походка и облик озорной девчонки были сейчас для меня более узнаваемыми, чем внешность и манеры ее супруга.

Февральская погода говорила скорее за то, что было невозможно, но не наоборот.

Настоящих дождей было мало; бесконечной вереницей тянулись сырые с изморосью дни. Несмотря на все прогнозы, нынешняя зима не стала самой холодной после 1963 года, зато оказалась самой серой. Моя победа над отоплением потеряла свое значение. Была определенная доля комфорта в том, чтобы быть избавленной от повторения ежедневного ритуала: обертывания бутербродов с сыром целлофановой пленкой; качания на качелях Фреда в пустых парках; остановки на улицах, чтобы понаблюдать за дворниками, с их похожими на гигантские фены машинами для сгребания в кучи листьев, и потом смотреть, как ветер кружит их в танце по дороге, прежде чем уборщикам удается их собрать. Дети каждое утро задавали одни и те же вопросы, и поскольку ответы были уже хорошо отрепетированы, я могла говорить и думать одновременно.

— Не значит ли это делать два шага вперед и один назад? — спросил Сэм, указывая на мужчин, сгребающих листву с помощью воздуходувных машин.

— Да, — согласилась я. — Не обращай внимания, весна уже не за горами, совсем близко, за поворотом.

— А что же тогда за следующим поворотом, мама? Лето? — спросил Джо.

Дети толкают тебя вперед, а в такое время года это, пожалуй, хорошо.

В качестве звукового фона Фред устраивал каждодневную инвентаризацию дорожной разметки.

— Одна желтая, — произнес он, высовываясь из своей прогулочной коляски, чтобы исследовать мостовую. И затем несколько минут спустя: — Двойная желтая. — Каждая разметка на дороге удостаивалась комментария. — Пунктирная линия! — завопил он, ликуя: это встречается не так часто.

Сэм собирал красные резиновые колечки для скрепления бумаг, которые оставляли на земле почтальоны. Я думала обо всем том, чего не замечала раньше, до того как у меня появились дети: что люди добрее к детям и матерям в большинстве других европейских стран; что сходить в туалет — это не бог весть что необычное, чего надо стесняться; и так далее и тому подобное.

— Не понимаю, почему листья собраны, а резиновые колечки остались? — недоумевает Сэм.

Однажды утром в среду в начале марта я обнаруживаю себя вяло встряхивающей бубен в музыкально-игровой группе и убеждающей Фреда не так жестоко обращаться с маракасами[78], это расстраивает маленькую девочку, стоящую рядом с ним. Я размышляю над тем, что через двадцать лет мои дети, вероятнее всего, будут работать рядом с теми, чьи имена Тайгер и Калипсо, а не Питер и Джейн.

Хотя по обе стороны церковного вестибюля стоят невзрачные стулья, обтянутые искусственной кожей, по непонятным мне причинам мы все почему-то должны сидеть на полу, на матах из пенопласта, а наши дети усаживаются между наших ног. Вероятно, мы делаем так из уважения к женщине, которая ведет эту группу и имеет право смотреть на нас сверху вниз со своего стула. Холодно и неудобно. К концу часа занятий мои бедра и ягодицы деревенеют, заставляя меня испытывать боль при вставании. Однако чувство самопожертвования и снесения тяжких испытаний ради Фреда наполняет меня сознанием совершенного благого поступка, которое в основном и определяет мои чувства в оставшуюся часть дня, хотя, возможно, такое безрассудное пренебрежение к себе вызвано скорее вдыханием в течение часа смеси хлорной извести и дезинфицирующих средств. Поскольку церковный вестибюль служит не только местом собраний матерей, но одновременно является и прибежищем для бездомных, обе группы образуют партию лишенных гражданских прав.

Сегодня мне вдвойне не повезло: я сижу рядом с женщиной, которую мамы мальчиков прозвали Самодовольная Мать Девочек, или для краткости СМД. Редкая неделя проходит без ее тяжелых вздохов и самодовольных комментариев.