– Здесь я набираюсь ненависти, чтобы идти дальше, – наконец, отвечает он.

Нина возвращает сигару в пепельницу. Он тут же берет ее и также нюхает ее ствол, словно пытается учуять запах Нининых пальцев.

Нина встает из-за стола, обходит мужчину, останавливается у деревянных перил. Она знает, что он смотрит на нее. Она чувствует его настойчивый взгляд на своем затылке, и это почему-то доставляет удовольствие.

– Ты проиграл. Нет пути вперед, – говорит она.

Ей кажется, что он улыбается.

– Я не вижу тебя в будущем. Я не вижу выхода для тебя, – честно признается она.

Он делает глубокую затяжку, потом глоток кофе и отвечает.

– А вот я его прекрасно вижу прямо перед собой.

***

Разум вырвало из пут кошмарного сна боем настенных часов в коридоре. Их звон был таким громким, что слышался даже в кабинете. Раньше Йоакима не раздражал этот звук, а наоборот заставлял гордиться собой, ведь это были антикварные маятниковые часы, которые он приобрел за бесстыжую цену в двенадцать тысяч долларов. Они были необходимы Йоакиму, они подтверждали его значимый статус, хотя он – далеко не выходец из аристократии, но Йоаким старался изо всех сил таковым казаться. Публика это любит. Общественность одновременно ненавидит голубую кровь за то, что богатства им даются незаслуженно, но в то же время восхищается ею, ведь каждый стремится попасть в этот мир роскоши и власти. Йоаким сам был таким когда-то.

Но сейчас эти часы, олицетворяющие его знатность, зажиточность и авторитет, бесили его пуще врагов. Даже их монотонное тиканье, раздававшееся в каждом углу первого этажа этого особняка в центре города, словно резало по нервам тупым скальпелем.

Йоаким открыл тяжелые опухшие веки. Ему казалось, что рой пчел ужалил его в глаза, и они заплыли так, что осталась всего узенькая щелочка, чтобы видеть этот проклятый мир. Хотел бы Йоаким не видеть ничего. Не слышать и не чувствовать, и просто умереть! Но эти проклятые часы снова вернули его к жизни. Йоаким неаккуратно дернул ногой, и та смахнула с журнального столика стеклянную бутылку. Он слышал, как на ковер разливается жидкость. Дорогой персидский ковер и дорогая бутылка коньяка «Фрапен»: оба загублены навсегда, но Йоакиму наплевать.

Он с трудом приподнялся на диване, на котором уснул накануне ночью. Голова раскалывалась так, словно по всему ее периметру забили сотни гвоздей. Йоаким снова пожалел, что они не убили его.

Подул ветер. Йоаким взглянул в сторону окна. Видимо, прислуга открыла форточку, чтобы проветрить его кабинет, пока Йоаким спал. Он не чувствовал зловония здесь, ведь он провалялся тут уже несколько дней. Но кучи рвоты на полу возле его лежбища смело заявляли о том, что прислуга сделала все правильно.

И все равно Йоакиму было наплевать на то, что о нем подумают. Все равно, какие слухи разнесутся по дому. Пусть даже об этом репортерам расскажут. Ему будет наплевать.

Живот скрутило в узел очередным приступом рвоты, и в ту же секунду на роскошном персидском подарке от друзей еще одной кучей рвоты стало больше. Йоаким глотнул воды из бутылки, оставленной все той же терпеливой прислугой. Черт, надо бы ее поощрить за заботу. А может, уволить. Йоакиму было наплевать.

Мужчина поставил бутылку на стол и взгляд снова упал на то, что ввело его в многодневный запой. Йоаким вспомнил, почему он запил в первый раз. Он проснулся через шесть часов, едва протрезвел, снова увидел проклятые снимки, запил во второй раз и, бог знает, сколько дней продолжался этот круговорот. Он даже не был уверен ночь ли за окном, или день. Часы пробили, кажется шесть. А что шесть? Почему бы вам деревянным ублюдкам, раз вы стоите такую кучу денег, не научиться говорить?

Охватившая ярость исчезла в тот же момент, как достигла пика. Потому что Йоакиму было наплевать.

Он умер. Он перестал чувствовать что-либо. Потому что он не знал, что должен чувствовать. Он потерялся в элементарных законах психологического поведения. Он злится или грустит? Он раздражен или ему весело? Ему больно или он счастлив? Все, что Йоаким понимал ясно, это то, что он голоден. И открывшаяся язва в желудке заявила о себе, когда он увидел кровь в куче новоиспеченной рвоты. Он не ел дней шесть, а может десять. Он не знал, как долго это продолжается. И снова рядом с бутылкой воды он увидел заботу прислуги – поднос с сендвичами. Наверное, ее все-таки надо поощрить. Или все-таки уволить. Йоакиму было наплевать.

Он набросился на сендвичи с жадностью шакала, заглотил треугольники в два захода, запил водой. Тяжесть в груди начала спадать. Не душевная, а в поджелудочной. Видимо, крепкий алкоголь сжег там все напрочь. Йоаким пожалел, что он не сжег его душу. Когда еда улеглась где-то под грудью, к Йоакиму вернулся разум, и то всего на толику и всего на пару минут, он знал это наверняка. Потому что совсем скоро фотографии снова заведут его в беспамятство.

Йоаким никогда в жизни так не пил. Он не смог вспомнить ни один раз, когда он отключился, все происходило так незаметно. Реальность смешивалась с кошмаром, коим стала сама, и в следующую секунду он просыпался на диване в своем кабинете разбитый настолько, словно всю ночь валялся под тридцатитонным грузовиком. Но самое ужасное, что конца края этому не было видно! Сколько еще раз он пропадет в беспамятстве? Когда он уже наберется такого количества гнева, который заставит его руку остановиться на пути к очередной бутылке коньяка?

Йоаким взглянул на свою дражайшую коллекцию алкоголя за стеклом дубового стеллажа. Достижение длиною в жизнь. Херес возрастом в две сотни лет, ямайский ром времен до Первой Мировой, бутылка коньяка, выполненная из платины, бутылка водки, украшенная двумя тысячами бриллиантов, и еще три десятка напитков, стоимостью превышающей его особняк. Это все – дары и подношения за его заслуги перед политиканами, мафиозными лидерами, предпринимателями, кому Йоаким давал ценнейшие советы и оказывал поддержку, которая увеличивала их прибыль, делала их королями мира, а Йоакима сделала богом.

Неделю назад он победил на выборах и вошел в состав Парламента.

Спустя день он узнал, что его дочь мертва.

Эти новости, пришедшие в его жизнь с абсолютно разных концов, вызывали, однако, схожие эмоции: они оглушали, сражали и вводили в состояние ступора. Победив на выборах и став членом правящего круга, Йоаким был растерян, хотя готовился к этой роли многие годы. Он просто не мог поверить, что судьба, наконец, дала ему то, чего он так усердно добивался. Он все боялся, что это – сон, сконфуженно пожал руку сенатору, нерешительно занял свое кресло в зале. Потом он корил себя за замешательство на церемонии, но оказалось, что публика нашла в этом легком стеснении подкупающую искренность бескомпромиссного бизнесмена. Средствам массовой информации понравилось, что у расчетливого и несгибаемого Йоакима Брандта нашлась душа. Йоаким вошел в верхнюю палату Парламента. Он стал ближе к трону бога, и у него уже вырисовывались дальнейшие планы по завоеванию этого трона.