В мастерской висел портрет Петра Первого, копия с гравюры. Царь Петр почитался Шурой за мастерство и трудолюбие и призван был служить примером подрастающему поколению. Другие портреты здесь не приживались, так как больше ни один великий человек не был замечен в пристрастии к ручному труду, включая тех, которые, как они утверждали, превыше всего ценили трудовые мозоли на руках пролетариата. Даже в кабинете пения висел портрет Ленина и большой плакат со списком его любимых песен. Список начинался, разумеется, с «Интернационала», продолжался «Марсельезой», «Варшавянкой» и другими революционными песнями, а заканчивался «Дубинушкой». Когда учили «Дубинушку», дружно хрюкали, потому что народная песня эта в ее непристойном варианте была чуть ли не с детского сада знакома каждому школьнику-разбойнику, побывавшему хоть раз летом в деревне у бабушки.

Сегодня Шуруп разложил по верстакам ножовки, которыми можно было резать металл, и листы жести.

– Делаем совки для мусора, – объявил он, – чертеж, как видите, на доске, товарищи пионеры. Линейки в руки, и начали. А я сейчас. Вот вернусь через двадцать минут и посмотрю, что у кого вышло.

Шуруп удалился на склад, располагавшийся за той стеной, где висела черная школьная доска. Там у него стоял в ведре с холодной водой бидончик «Жигулевского», а рядом на табуретке, на номере «Вечернего Ленинграда» лежал сушеный лещ с икрой. То есть, вероятно, лещиха беременная, а не лещ, раз икра. Шурупу стало совестно есть беременную, так совестно и неприятно, что он передернулся и, чтобы заглушить муки совести, сразу же набулькал в эмалированную полулитровую кружку «Жигулевское» и выпил тремя глотками. Сразу полегчало и захотелось солененького. И Шуруп, обстучав ради размягчения рыбину о табуретку, принялся сладострастно потрошить ее.

В мастерской тем временем разворачивался творческий процесс. Правда, никому и в голову не пришло делать совок для мусора. Кому он нужен-то? Но зато как здорово пилить железо, когда мурашки по всему телу, когда челюсти сводит от скрипа, и слюна вожжой, и волосы на затылке встают дыбом и приятно шевелятся. Кира Самоедов без затей резал железный лист на треугольнички, наслаждаясь самим процессом. Яша Берман делал коробочку для пистонов, Колян Аркебузов скручивал подзорную трубу. Вадик пытался так размерить лист, чтобы хватило на рыцарский доспех, но по его расчетам хватало только на наколенники, и он забрал почти все у Олега, которому, для того чтобы сделать финку, понадобилась лишь полоска с краю.

В мастерской стояли грохот, скрип и скрежет, как в адской кузнице. Но Шуруп, принявший два с половиной литра пива, мирно дремал в течение двух уроков и вылез только под конец проверить, как доблестный пятый «Б» справился с заданием. До звонка он успел проверить лишь изделие Олежки.

– Это что, ручка от совка? – спросил он, повертев между пальцев Олежкину финку.

Ну не признаваться же было Олегу, что он из общественного материала и с помощью общественного инструмента изготавливал для себя лично холодное оружие? Поэтому он молча кивнул.

– А конец загибать кто будет? – укоризненно пропыхтел переполненный пивом Шуруп. Он с помощью плоскогубцев завернул острие финки, сделав петельку. Это усилие, вероятно, вызвало некоторые сдвиги в его организме, и Шуруп, тряся брюхом, поспешил в туалет.

Олежка, глядя на погубленную финку, вспомнил все, казалось бы, хорошо забытые слова, которым научился в розовом детстве от бабушки Матрены, и озвучил их себе под нос. Он сбросил никчемную загогулину на пол, сорвал с головы беретик и засунул его в ранец, потом снял халат и, скомкав, отправил было его с размаху вслед за беретиком, но вдруг замер, прислушиваясь к самому себе. Он покрутил головой, словно в поисках назойливо жужжащей мухи, потом широко открыл глаза, осененный идеей.

– Вадька, – прошептал он, – давай начинай собирать ножовки. Ты же дежурный сегодня, а я помогу. А сейчас ты меня прикрой.

Вадик, ни о чем не спрашивая, развернулся и стал не торопясь снимать халат, распахивая как можно шире синие сатиновые полы, а Олег под этим прикрытием быстро завернул в свой халат ножовку и запихал ее в ранец.

Перед сном ножовка была извлечена из ранца и запрятана за батарею под подоконником.

– Олег, а она зачем? – спросил ничего не понимающий Вадик.

– Вадька, она же металл режет! Ты что, не понял? Замок на чердаке! Мы дужку перепилим за полсекунды! – возбужденно шептал Олежка. – А пилку потом вернем, незаметно подкинем. Если не на склад Шурупу, то просто в класс, прямо с утра в понедельник. Мало ли, за верстак завалилась, ее и не заметили. Сегодня Шуруп после пива все равно не соображает, он и пересчитать-то ножовки поленится и ничего не заметит.

– Здо-о-орово! – протянул изумленный Вадик, и мальчишки долго не могли заснуть, строя планы по расчистке и обустройству колдовского царства – чердака и башенки, в которую они рассчитывали завтра же проникнуть.

* * *

Перепилить стальную дужку замка за полсекунды не удалось, и братцы провозились, наверное, не меньше часа. Зато перепилили с умом и относительно аккуратно. Замок теперь поворачивался на дужке, легко вставлялся в петлю и вынимался из нее, а место перепила оставалось незаметным. Висит замок и висит как новенький.

Оставалось только открыть дверь и проникнуть в новый, еще не исследованный мир, но Олег и Вадик так много насочиняли об этом мире, что боялись теперь вступить в него. С одной стороны, боялись разочарования, потому что сказка есть сказка, сами же сочинили, и умом понимаешь, что это невиданное дело, чтобы сказка, как в песне, стала вдруг былью. С другой стороны, а вдруг. А вдруг там и правда колдовское царство? Они совсем не готовы противостоять колдовству злого чародея – Повелителя Голубей. Вот напустит он на них своих голубей, и превратятся братцы неведомо во что или тоже станут голубями. Мальчишки, в общем-то, сознавали, что страхи эти были малышовыми, детсадовскими, но на то, чтобы преодолеть их, все же требовалось какое-то время.

Уже все занозы из-под ногтей были вынуты, кепки поправлены, драп стареньких – специальных дворовых – демисезонных пальтишек очищен от паутины, штаны на коленках отряхнуты, ботинки чисто вымыты слюнями, а войти все никак не решиться. Но вот снизу послышался пьяный рев Мухи Навозной, отправлявшегося к себе в каморку отсыпаться после воскресных посиделок с собутыльниками на завалинке служебного двора гастронома, и у мальчишек не оставалось другого выхода, кроме как спастись на чердаке. Кто же знает Муху? Что ему стоит подняться еще на один пролет, чтобы проверить, закрыт ли чердак, или вдруг он просто проскочит по пьяни мимо своей родной двери? Не встречаться же с ним. И Олежка с Вадиком, у которых сердца дрожали, как овечий хвост, как можно тише отворили заветную дверь и просочились на чердак.

Стоило им войти, и все страхи, все сказки, выдумки и предположения остались в прошлом, за порогом. Новый мир оказался широк и просторен, так просторен, что даже необозрим. Горизонта не было, дали скрывались в глубокой тени, там, вероятно, царила вечная ночь. Из этих наблюдений можно было сделать вывод о том, что исследуемый мир – плоский или, может быть, даже чашеобразный и неподвижный вопреки всем современным космогоническим теориям. Потому что начинающаяся с серых сумерек ночь не наступала, а плавно поднималась к небесам, занавешенным темными густыми облаками, к небесам, которые только самый непроходимый тупица мог бы принять за дощатый потолок, с которого клочьями свисала полувековая паутина.