Загребельная брезгливо отодвинулась от Савковой:

— Лена, как вы могли?

— Я не виновата, Галина Юрьевна, — затараторила та. — Но морально это очень тяжело вынести: она звонит мужу по телефону, дает ему задания — убери, приготовь, у старшего проверь алгебру, у младшего — литературу… А сама шасть в машину к Якову Ивановичу — и на дачу…

— Слушай, Леня, слушай, — повторила Алла. — Ты хотел выяснить все до конца.

— Откуда вы знаете, что на дачу? — Гуровин морщился от боли в сердце.

— Да от охранника твоего. Он тебя продал, Яшенька, продал. — А эта тварь еще сотне человек продаст. Мне-то уже ничего не страшно. А вот тебе — супруга, Галочка…

— Как вы смеете? — шепотом воскликнула Загребельная.

— А ты меня поучи… А потом я тебя поучу. Дележка опытом Знаете, как Яков Иванович ее называет? Шавка. В смысле, собака лает — ветер носит…

— Яша, — вдруг бросилась к Гуровину Загребельная, — Яша, что с тобой?

Яков Иванович с безжизненным, серым лицом, сидел в какой-то неестественной позе, согнувшись набок, левая рука болталась плетью. Он был без сознания.

— Приступ! — крикнула Галина Юрьевна Алле. — Что смотрите?! Леонид Александрович, “скорую” вызывайте! Кардиологическую. Савкова! Идите сюда! Помогите его положить! Люба! Где Люба?

Поднялся переполох. Люба побежала за водой. Галина Юрьевна принялась обмахивать лицо Якова Ивановича носовым платочком. Савкова бесполезно металась по кабинету. Крахмальников вызывал “скорую”. И в этот момент у него зазвонил мобильник.

— Да, — мрачно рявкнул Крахмальников.

— Ленечка, это Ростропович.

— Господи, здравствуйте, я.., простите, тут у нас…

— Ленечка, я чего звоню, наше торжество в Доме оперы отменяется.

— Да?

— Ну что вы, такая трагедия, столько людей, как можно? Вы, пожалуйста, Валечке сообщите…

Володя нервно жевал “Орбит”. Эти неимоверно долгие дни, растянувшиеся на целую жизнь, никак не хотели подходить к логическому завершению.

В окнах студии горели огни: телевидение работает круглосуточно. За окнами сновали люди. Возможно, среди них Алка. А может, и нет.

Но Володе было уже все равно: сработает его план или нет. Как-то сразу, в одночасье, пропало желание отомстить. Может, потому что слишком долго ждал и надеялся? В конце концов, он и так потешил свое уязвленное самолюбие. Сумел достать материалы. Организовал расплату. Ну не случилось, — значит, не судьба. Пошли все они к черту. Уезжать надо из этого города, мотать из паршивой страны. И начать новую жизнь.

Дюков вошел в кабинет Гуровина, когда того уже увезли.

Загребельная уже успела отойти от слез и даже припудрилась.

Она вскочила навстречу высокому гостю, крепко пожала ему руку.

— Еще не начинали? — спросил Дюков.

— И не начнем сегодня, — ответил Крахмальников. — У нас тут беда — Яков Иванович… С сердцем плохо.

— А что такое? — спросил Дюков, впрочем догадываясь, что было причиной приступа.

Крахмальников его разубеждать не стал:

— Да так, плохие новости. И погода. Так что придется…

— Ничего, — заявила вдруг Загребельная. — Не будем откладывать, Леонид Александрович. Нам мнение Гуровина известно. Мы можем высказать и свое. И потом, что это мы гостя прямо с порога выпроваживаем? Нехорошо. Наши проблемы не государственные, правда?

— Нет, ну если Гуровин… — замялся Дюков.

— Ничего-ничего. Люди уже настроились. И чтобы больше не возвращаться к теме, Загребельная нажала кнопку селектора:

— Люба, мы идем, еще раз сообщите всем.

— Все уже собрались, — сказала Люба.

Крахмальников был потрясен. С глаз долой — из сердца вон.

— Надеюсь, это не вы его так расстроили? — спросил Дюков, когда выходили из кабинета.

— Нет, — покачал головой Крахмальников.

— Ну, может, так и лучше, — заметил Дюков. — Зачем старика позорить на людях. Потом известим.

Крахмальников промолчал. Предстоящее собрание было ему неинтересно. Сегодня так много произошло, что больше он ничему не удивится. Проголосуют за Гуровина — и черт с ними. За него — то же самое.

Крахмальникову было сейчас на все наплевать. Он так и не позвонил жене. Валентина уже, конечно, обо всем слышала, волнуется, наверное.

Еще утром, еще днем он думал о жене почти что в прошедшем времени, а сейчас поймал себя на том, что снова откатывается в заведенный семейный порядок. Быстро-быстро откатывается. Слава богу, не успел наделать глупостей. А ведь как мог влипнуть.

В конференц-зале стоял на сцене стол, покрытый скатертью. Скатерть, правда, была голубой, но зато графин, стакан и трибуна, как полагается, наличествовали.

— Дайте мне потом слово, — попросил Дюков и направился не к сцене, а в зал.

Охранники потеснили людей, усадили своего начальника, сами сели по бокам.

— Придется штатное расписание при нем, что ли, обсуждать? — шепотом спросила Загребельная.

— А что?

— Свара начнется. Может, на завтра отложим?

— Давайте уж все сегодня, — сказал Крахмальников.

— Нет-нет, вы в президиум, — запротестовала Загребельная, заметив, что Леонид сделал было шаг в зал.

Крахмальников ее не послушал. Тоже пошел к рядам и увидел в дверях Ирину Долгову, которая высматривала кого-то в зале.

— Ирина Васильевна, вы что не заходите?

— Я? Да я… Я захожу, — замялась Долгова, но все-таки вошла, пристроилась с краю.

Крахмальников покрутил головой. Собрались все, кроме, естественно, команды, готовящей ночной выпуск. Ну и Гуровина не было.

Про Казанцева с Алиной он даже не вспомнил.

— Товарищи! — постучала стаканом по графину Загребельная.

Телевизионщики лениво засмеялись.

— Не надо, я не оговорилась. Мы тут не официальщину устраиваем, мы коллеги и будем говорить как товарищи.

— Гусь свинье не товарищ, — сказал за спиной Леонида Лобиков.

Крахмальников, не оборачиваясь, погрозил ему пальцем.

— Вы повестку собрания знаете? — продолжала Галина Юрьевна.

— Знаем, — ответил нестройный хор голосов.

— Так вот, забудьте ее. Мы сегодня обсудим совсем другие проблемы.

Крахмальников, приготовившийся к длительной и нудной преамбуле, с которой обычно Загребельная начинала все встречи с коллективом, насторожился.