ее в «Фейсбуке», ну, знаешь, из любопытства, но нет, я никогда не следила за ней в баре или где-либо еще. – Мое лицо горит. – Ты действительно думаешь, будто я на это способна?

Каким бы я тогда была писателем? (Некомпетентным, нелюбознательным, полной противоположностью себе.)

– А что я должен думать? – кричит Калеб. – Многое из этого ни хрена не выдумано! Это моя жизнь, Наоми. Когда я сказал, что ты можешь писать обо мне, я имел в виду некоторые детали, что-то, что я сказал, или, например, сцена разворачивается где-то, куда мы ходили вместе, или…

– Я беру все, что потребуется, если мне нужно рассказать историю, – чеканю я более холодно, чем собиралась. – Эти подробности расставания на самом деле довольно типичны, они не уникальны, это происходит почти с каждым, кто переезжает куда-то ради другого.

– Тогда зачем вообще писать об этом? Это какая-то бессмыслица. Ты сама себе противоречишь. – Он настойчиво пытается встретиться со мной взглядом. – Я обещал, что больше не буду разговаривать с Розмари. Я сдержал свое слово. Я думал, мы двинулись дальше.

– Да, так и есть! – Я слышу в собственном голосе мольбу, самый неприятный из звуков. – Послушай, Калеб, когда ты впервые рассказал мне о Розмари, это вызвало что-то во мне, какое-то желание, я не знаю… – Я на мгновение прерываюсь, пытаясь отыскать правильные слова и нащупать правду. – Меня вдохновляют события из моей жизни. Разве ты не знал, во что ввязывался, когда решил встречаться с писателем? – Мои губы пересохли, и я облизываю их. Жжет. Я облизываю их снова. – Если ты не можешь любить мое творчество, не можешь хотя бы уважать его, значит, ты не можешь любить меня по-настоящему. Мы – одно целое.

– Может быть, тебе стоит хоть раз использовать воображение, – говорит Калеб. – Разве не это должны делать писатели?

Его слова режут по живому, как он и рассчитывал. Я делаю глубокий, прерывистый вдох.

– Это выдумка.

– Может, мне позвонить Розмари прямо сейчас и спросить?

Это наверняка блеф. Я скрежещу зубами.

– Если ты мне не веришь, – говорю с напускной бравадой, – возможно, тебе лучше уйти.

Мое тело колотит дрожь. Не уходи, это тест, просто тест…

Хватаюсь за край дверцы шкафа, чтобы обрести равновесие.

Калеб встает и идет через комнату в сторону открытой двери спальни, и на мгновение я верю, что он уходит, что скоро он действительно уйдет.

Но потом он обхватывает мои плечи, притягивает меня к себе, прижимает мою голову к груди и гладит мои волосы. Мой нос и рот прижаты к его фланелевой рубашке, кислорода не хватает; я поворачиваю голову, чтобы вдохнуть через пространство под мышкой. Калеб чуть смещает центр тяжести и долго держит меня в объятиях – дольше, чем кто-либо когда-либо.

– Я не хотел этого, – говорит он испуганно. – Я просто… я был в шоке, я был расстроен. Я все еще расстроен. Но я никуда не уйду.

– Извини, – шепчу я, хотя не чувствую за собой вины. – Я должна была сказать тебе раньше, но боялась, как ты отреагируешь.

Эти слова – правда, правда!

Скоро я раскрою все карты, но не сейчас. Я не могу его напугать еще больше.

Только когда я раскрою свое худшее «я» и получу прощение, я смогу поверить, что меня любят.

Я перемещаюсь на кровать, откидываюсь на спину, позвонок за позвонком, прижимая большие пальцы к закрытым векам.

Калеб поглаживает мою руку от запястья до локтя.

– Иногда мне кажется, ты не веришь в меня, – тихо начинает он. – Что все, что я говорю и делаю, – неправильно, что ты хочешь от меня чего-то другого.

Где я слышала это раньше?

– Я верю в тебя! – кричу я. – Я дам тебе ключ, завтра же, прости меня, ладно? Мне жаль…

– Все в порядке, – успокаивает Калеб. – Прекрати извиняться! Все будет хорошо. Я уверен.

Он приносит мне салфетки, когда я прошу его об этом, а потом мы лежим на кровати, наши бедра и колени соприкасаются. Этого пока достаточно. Достаточно.

Завтра я все запишу.

Утром я зачерпываю хлопья ложкой, принимаю гормоны, чищу зубы и пишу Розмари:

Так забавно, что мы столкнулись вчера вечером! Извини, я была не в себе – больше никакой дури, лол. Так что я пропустила эпическую схватку между тобой и Таинственной девушкой?

Розмари отвечает час спустя:

Увы, никаких эпических схваток. Так что придется сочинять :)

Конечно! С удовольствием прочту эту сцену, когда закончишь.

Дай мне несколько недель.

Глава десятая

Бабушка больна.

Отец сообщает об этом по телефону. Рак поджелудочной железы, быстро прогрессирующий, смертельно опасный.

Пока я вбиваю в поисковике «выживаемость при раке поджелудочной железы в пожилом возрасте» прямо за кассой, отец сообщает, что она отказывается от лечения. Мне требуется примерно пять секунд, чтобы осознать происходящее.

Я глубоко вонзаю ноготь большого пальца в ладонь, словно пытаясь выковырять собственную плоть. Продолжаю до тех пор, пока боль не становится жгучей, пульсирующей, нестерпимой. Наверняка бабушка просто драматизирует – она точно будет бороться. Она любит жизнь.

– Надеюсь, ты сможешь это понять, – говорит отец. – Она приняла решение.

Я прочищаю пересохшее горло:

– Значит, мы просто позволим бабуле покончить с собой?

Женщина, приближающаяся к кассе с охапкой книг, с тревогой отходит в сторону и принимается изучать витрину с кружками на литературную тематику.

– Это очень драматичная трактовка, – вздыхает отец. – Ты игнорируешь нюансы.

– А как точнее это сказать? – В панике я думаю, что бабушка уже не увидит, сколько я всего сделала. А потом, осознав свою эгоистичность, стыдливо сглатываю.

– Ей почти девяносто три года. Ее слуховой аппарат настолько ужасен, что она не может участвовать в разговоре. Он только изолирует ее. А ее пальцы так распухли и поражены артритом, что она даже писать не может. Мне продолжать? Лечение будет слишком агрессивным. Она не хочет этого.

Подавленная мыслью о мире без нее, я молчу, и отец принимает мое превентивное горе за согласие. Он кладет трубку.

Даже если я возьму в заложники всю индустрию слуховых аппаратов, пока они не выпустят удачную модель, единственное, что меня по-настоящему угнетает, – распухшие пальцы бабушки, ее неспособность писать: что это за жизнь?

И все же после смены я звоню ей в надежде, что мне одной удастся уговорить ее на борьбу. Мы во многом похожи.

Когда она отвечает на звонок, у меня перехватывает дыхание от облегчения; в глубине души я боялась, что ее уже нет в живых.

– Папа сказал, ты больна, и я не понимаю, почему ты