Скотт вышел из машины одновременно с ней и стал потягиваться, пока она заливала в бак бензин. Вслед за тем Алиса направилась расплатиться в кассу, а Скотт, прислонясь к капоту, наблюдал за двумя мужчинами лет сорока, стоявшими у витрины автозаправочной, – они с презрением глядели на нее, будто улавливая запах «живого товара», прорывавшийся сквозь ее образ обыкновенной девушки, в который последнее время она старалась вжиться изо всех сил. Скотт хлопнул дверцей, борясь с желанием надавать им обоим по морде, снова включил приемник и, настроившись на «Грешника» Нины Симон[61] , стал глядеть, как Алиса разговаривает в магазинчике с одной из продавщиц. Она больше не походила на ту несчастную девчушку, какой он знал ее прежде, и, глядя на нее, он невольно задумывался – может, и он сам изменился точно так же. Выйдя из больницы, Алиса сразу же уехала к своим родителям в Солт-Лейк-Сити, а спустя какое-то время, узнав из газет о том, что сталось с Уолтером, она, в конце концов, вернулась в Сан-Франциско в надежде все начать с нуля – и быстро нашла себе работу официантки в одном из ресторанов на Юнион-скуэр.

Она принадлежала к числу тех, кто еще легко отделался. Другим девицам не повезло – они все так же обретались на улицах Тендерлойна; не успели многие из них сорвать с себя ошейники, на которые их посадили насильно, как несчастных подобрали другие хищники и живо вернули на прежнее место, так что они даже не смогли оказать ни малейшего сопротивления. Скотт с Алисой никогда не вспоминали о том, что им обоим довелось пережить в доме на Хейс-стрит. И так было лучше: ведь теперь им предстояло идти только вперед, а все ужасное, что было с ними в прошлом, надлежало оставить позади. Но к этому прошлому он все-таки возвращался. Скотт нарисовал кружок на покрытом тонким слоем пыли стекле.

– Слушай, я тут купила нам кое-каких сладостей, – сказала Алиса, поставив себе на колени зеленый полиэтиленовый пакет. – Не знаю, что со мной происходит последнее время, только если б я слушала внутренний голос, то питалась бы только этим, а ведь я и так набрала лишних пять кило за месяц, но самое худшее то, что мне плевать… Зато ты у нас все такой же худенький, так что налетай, не стесняйся. Скотт достал себе «Сникерс» – и Алиса тронулась дальше. Через несколько километров она свернула с федеральной автострады на Прибрежное шоссе, пролегавшее вдоль всей южной оконечности Национального парка Мюр-Вудс[62] , и направилась прямиком к побережью. – Надеюсь, не заблудимся, – проговорила она, обгоняя маленький красно-белый «Астон Мартин» перед самым поворотом.

– Я была здесь только раз, да и за рулем сидел другой человек. Признаться, если б не ты, я сюда никогда не поехала бы снова. Скотт, сжимая в руке едва надкушенный «Сникерс», чувствовал, как по мере приближения к месту у него все сильнее сжимается желудок. Он следил взглядом за парящими в небе чайками – впереди уже проглядывал океан. Через двадцать минут после того, как они выехали на северный берег залива Болинас, Алиса свернула на дорогу слева и остановилась перед большими воротами из кованого железа. Она набрала код на встроенной в стену панели, и они въехали на территорию обширного владения, большей частью засаженную лесом и простиравшуюся до самого моря. Аллея вела к большому строению из серого кирпича в стиле английского замка – все его окна были закрыты ставнями, и это говорило о том, что в настоящее время там никто не живет. Проехав вслед за тем по гравийным дорожкам, Алиса остановилась у большого гранитного фонтана. Дальше Скотт пошел по длинной тропинке, петлявшей между высокими хвойными деревьями, образующими небольшой сосняк, и чуть поодаль, метрах в двадцати, разглядел покрытую крапчатыми тенями полянку, а на ней – неподвижную мрачную фигуру. Не сводя с нее глаз, он подошел ближе и, почувствовав разносимый ветром запах разложения, был вынужден прикрыть нос рукой, чтобы не извергнуть все, что недавно съел.

– Пойду к машине, – бросила Алиса, положив руку ему на плечо.

– А ты не спеши, хорошо? Ничего ей не ответив, он двинулся дальше, с хрустом давя валявшиеся на земле ветки. Труп Уолтера Кендрика, совершенно голый, был привязан за руки к громадной секвойе и стоял на коленях в позе покорности. Его руки и ноги местами обгрызли дикие звери, на животе и бедрах виднелись множественные следы от ударов ножом, в открытых ранах по всему телу копошились насекомые. Преодолевая отвращение, Скотт заставил себя взглянуть на то, что осталось от его свесившегося на грудь лица: рот приоткрыт, из-под объеденных губ торчат перебитые зубы, щеки искромсаны резаком, а на месте стального цвета глаз зияют глазницы, кишащие всякой мелкой живностью. У Скотта над головой захлопали крылья. Он вскинул голову и увидел, как на ветку села ворона. А потом заметил, что их кругом целое скопище и все таращатся на него, посверкивая на солнце перьями, отливавшими черным глянцем, и ждут не дождутся, когда он наконец уберется прочь, чтобы вернуться к своему привычному занятию. От Алисы Скотт узнал, что это владение принадлежало Джоан Фуллер, матери Николы Фуллер, пятнадцатилетней девчонки, сбежавшей из родительского дома в начале года и оказавшейся в числе трех узниц дома на Хейс-стрит. Никола, несмотря на старания врачей, не пережила истязаний – ее похоронили на Национальном кладбище Сан-Франциско. Джоан, получив все интересовавшие ее сведения в ПУСФ[63] , сперва отправилась в дом на Хейс-стрит, который за несколько дней после смерти Уолтера полностью опустошили и разграбили, – в тот самый дом, где последние полгода насиловали и мучили ее единственную дочь.

Опьяненная яростью, она, сознавая, что этот изверг уже никогда не будет осужден за свои злодеяния, решила заплатить двум добровольцам, чтобы те выкопали его тело из могилы и перевезли сюда, в это самое владение, доставшееся ей по наследству после смерти отца: ибо только так можно было лишить его достойного места погребения – единственного, что она еще могла у него отнять. Вслед за тем Джоан Фуллер сообщила этот адрес всем жертвам Уолтера, которых смогла разыскать, чтобы и они имели возможность приехать и полюбоваться на его жалкие останки вдали от посторонних взглядов. Иногда поодиночке, иногда группами, они приезжали сюда днем и ночью, чтобы выплеснуть всю ненависть на труп и предать его останки глумлению так же, как он глумился над телами их близких. Кто-то уезжал отсюда с некоторым облегчением. Другие – с ощущением, возможно призрачным, что со временем их душевные раны исцелятся. Скотт после долгих раздумий тоже решил приехать и посмотреть, что осталось от человека, который еще недавно так кичился своей империей и так упивался своей властью над другими людьми.

И вот теперь этот подонок, голый и всеми презираемый, отдан на растерзание стервятникам. Стоя перед синюшным трупом, разлагающимся на открытом воздухе, Скотт вспомнил все, на что обрек его Уолтер, к чему он его склонял и что говорил во время заточения. Что он с самого начала разглядел в нем пламя, которое должно было разгораться все сильнее, – пламя, которое сам он почувствовал в себе, когда прозябал на ферме родителей тридцать пять лет назад; что кровь не обманывает; что скоро Скотт сам будет благодарить его за то, что он вырвал его из той мрачной жизни, протянув ему руку тогда, в Айдахо; что рядом с ним Скотт поймет, где ему место и какова его настоящая роль в этой жизни; что он сам осознал это, когда в его возрасте смотрел однажды ночью, как прошлое, все без остатка, исчезает в клубах дыма, вздымающихся в черное небо Канзаса. Как только его тело исцелилось, Скотт попытался навсегда забыть те слова, которые постоянно питали его кошмары. Только теперь, на этой поляне, провонявшей разлагающимся телом, он понял, что просто стоять и смотреть на него – мало. Ему было необходимо избавиться от переполнявшей его ярости – выплеснуть ее наружу так или иначе. В ветвях дерева закаркала ворона, выказывая тем самым нетерпение. Скотт поднял валявшийся у его ног железный прут и что есть силы ударил им Уолтера в живот, разметая в разные стороны ошметки гнилой плоти, на которые мигом слетались жужжащие кругом мухи. Он ударил его снова, потом еще раз – и бил так без передыху, чувствуя, как железо врезается в плоть со звуком, напоминающим хлюпанье перезревшего плода, который разбивается при падении; он бил его в отместку за мать, Марту, Пола и всех тех женщин, которые истошно кричали – и ему это было слышно – в самой глубокой его темнице и которым уже никогда не было суждено ступать ногами по этой земле. Со слезами на глазах и с яростью, от которой вскипала кровь, он прокричал отцу то, что ни разу не мог высказать ему во время своего заточения, – что он никогда не был похож на него и никогда-никогда не будет таким…