— Не ценят молодежь, не ценят… — заметил как бы мимоходом и про себя Петр Дмитрич и дополна подбавил в бокал Михаила Васильевича шампанского. — Нет, спросил бы хоть фельдшера, этакий невежда, полезно ли это молодежи спать без подушек. Ведь от этого может быть даже удар у полнокровных…

— И к тому же глупо! — в раздражении заметила Анна Авдеевна. — Я всегда сплю на трех подушках, и того бывает мало: под утро вдруг кровь бросится к голове, сердцебиение, обморок… — Ожерелье затрепетало на груди Анны Авдеевны, и из комнаты в комнату понесся по всей квартире дребезжащий смех.

Петр Дмитрич вдогонку поспешил легким, отрывистым смешком, но вдруг закашлял и неловко запнулся. Михаил Васильевич же хмуро молчал и, как бы заинтересовавшись, рассматривал муравленый горшочек, в коем красовалась зернистая икра.

— Да, кстати… — вдруг заговорил, как бы вспомнив о чем-то, Петр Дмитрич. — Благородное общество посещает вас, Михаил Васильевич. Преддверие нового, можно сказать, человечества… с возвышенным негодованием и с передовыми стремлениями… Прошлую пятницу сидел я у вас и не мог наслушаться, — как они говорили о мерах улучшения жизни, о реформах внутреннего благоустройства государства, о международном единстве, о развитии науки и искусства, и все грозили карами притеснителям народов. Больше всех горячился Головинский, помните? С жаром об освобождении крестьян толковал… И штабс-капитан Кузьмин, и поручик Момбелли, и Пальм, и братья Дебу, и уж конечно Феликс Густавович, наша золотая голова и не менее золотое сердце… все, все как на подбор завидные люди… О Достоевском уж и говорить не приходится: личность весьма замечательная, весь — порыв и над всем торжествует, но здесь, в сердце, затаено многое, многое, и оттуда не скоро достанешь… так сразу и выдает в себе сочинителя… Вот кого я еще не разобрал, так это господина Спешнева. Но сразу догадался, по одному виду и упорному молчанию, в коем заключен особый смысл, что это и есть господин Спешнев…

— Тот самый? — встрепенулась Анна Авдеевна.

— Да, душечка, тот самый, с очаровательными манерами и перламутровыми пуговицами…

И долго еще Петр Дмитрич вспоминал посетителей Михаила Васильевича, поражаясь каждым из них и все сводя к тому, как обаятелен и услужлив ко всем сам Михаил Васильевич. Его мнения, произносимые с легкой улыбкой, возникали так степенно и важно, словно он был занят в самом решительном консилиуме и уверял всех, что больной непременно выздоровеет.

— Эти люди зовут человечество к чертогам славы… Да, да, Михаил Васильевич, они обрекли себя на подвиг и жертвуют, и в том их счастье, даже наслажденье, можно сказать… Помните, как у Пушкина:

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья…

Эти-то люди, как теплое течение среди холода и бури…

— Как ты, Пьер, поэтично судишь! — скользнула Анна Авдеевна взглядом по круглому лицу Петра Дмитрича. — И не знала я в тебе столь высокой поэзии.

— Да ведь, душечка, здесь, в сердце, слова родятся.

Михаил Васильевич выслушивал с некоторой рассеянностью словесные потоки Петра Дмитрича и, видимо, торопился зайти в номер к Феликсу Густавовичу, чтоб ехать домой.

Напоследок Петр Дмитрич еще раз изъяснился насчет замечательных душевных качеств Михаила Васильевича, причем, подавая ему плащ, признал в нем высшую проницательность и с тем отпустил его.

Анна Авдеевна была полна гордости: Михаил Васильевич-де сам пожаловал своей собственной персоной. Не понравился ей только его взгляд — хмурый и исподлобный. Во всем же остальном драгоценный гость внушил почтение и даже — восторг.

— Какой положительный человек, и сколько бисера, бисера! Весь отдан отечеству и человечеству.

— Ну, душечка, побереги слова. Знай, и они цену имеют, — прервал ее Петр Дмитрич.

Чувствительная беседа двух старинных приятелей

Заслуженный министерский туз Иван Петрович Липранди, которому доверено было дело кружка пропагаторов, никогда не забывал дружеского расположения старого своего сослуживца генерала Дубельта.

У Леонтия Васильевича на Захарьевской улице был особняк, и вот в этот-то особняк и захаживал к нему в часы сумеречного отдохновения Иван Петрович.

Перед тем как однажды в тепловатый апрельский вечерок отправиться к Леонтию Васильевичу, Иван Петрович посмотрел по обычаю на своего капуцина, стоявшего на шифоньерке у самого окна. Капуцин был без зонтика и равнодушно улыбался в глаза природе: это означало, что дождя никак уж не предвидится и можно пускаться в путь на Захарьевскую улицу.

Леонтий Васильевич, как всегда, захлебнулся в восторженных приветствиях закадычного друга.

— Уж не захворали ли вы? Да что так долго вас не видать? Да не утрудились ли в отечественных заботах? — тонируя и жеманясь, с дворянским присюсюкиванием, говорил он, усаживая Ивана Петровича в глубокое кожаное кресло, у письменного стола. По другую сторону стола сидел в таком же кресле придворный протоиерей, плотный и мясистый мужчина (его Иван Петрович уже неоднократно заставал у Дубельта) с широким лицом и совершеннейшим безразличием в глазах.

Протоиерей тяжело молчал и только изредка посапывал носом, — выражая неудовольствие или, напротив, похвалу сказанному.

Иван Петрович, как всегда, был до чрезвычайности растроган заботливостью Леонтия Васильевича.

— Чрезмерно счастлив я, любезный Леонтий Васильевич, испытывая вашу любовь, — сказал он, подбирая полы длинного сюртука и располагаясь в кресле. — Имея столь много государственных поручений, весьма приятно знать, что высокопоставленные люди расположены к тебе и покровительствуют.

Иван Петрович при этом закурил из своей трубки, которую ему давно кто-то привез из самой Турции.

— По себе могу судить, Иван Петрович, как это приятно видеть поощрение высшего начальства, — согласился Дубельт. — Некоторая гордость и даже честолюбие поселяются в уме, когда знаешь, что ты отмечен и по заслугам облагодетельствован. Приятно начальство, имеющее непреклонный характер и вместе с тем доброе, чувствительное сердце. После кончины графа Бенкендорфа эту добродетель я встретил в высшей степени в графе Орлове. Отменный нрав и рассудительность. А уж попечение о государственной крепости и о нуждах церкви и духовенства (при этом Леонтий Васильевич сверкнул в сторону протоиерея) — сие превыше всяких похвал.

— Такие люди и нужны сейчас России, — поспешил присоединить Иван Петрович, обводя взором генеральский кабинет и чувствительно прищуривая глаза в направлении висящего во весь рост на противоположной стене императора Николая Павловича.

Леонтий Васильевич не в состоянии был сдержать свои изобильные чувства, когда речь заходила о России. Россию он иначе не понимал, как «Россию-матушку». Ужасно умилительно мечтал он о «нашем мужичке», которому-то, по его мнению, и бунтовать незачем да и некогда и у которого есть и свои лошадки и свои коровки, так что остается только блаженствовать в счастливом быту, благословляя верховного