выразительнее продолжая чтение, — а по части чтения он стал, по общему признанию, большим мастером: «Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права (при этом Федор Михайлович оторвался от листочков и взглянул на всех слушавших, окаменевших в своем внимании), отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть».

Все заметили, что эти слова, столь проникновенно произнесенные, были чрезвычайно значительны для самого чтеца.

Когда Федор Михайлович кончил, все переглянулись и минуты две помолчали.

— Слова из самой души!

— Великая сила слова!

— И любовь, господа! Любовь к народу! Любовь и к Гоголю! — послышались голоса с разных углов.

Федор Михайлович встал и, свернув листочки, осторожно вложил их в боковой карман. Все заметили, каким задумчивым стал его взгляд, какими встревоженными стали его глаза.

К нему подошел Михаил Васильевич.

— Вы так читали, — сказал он, — что мне казалось, будто дух Белинского витал тут, среди нас…

— Истинно восхищаюсь многими мыслями в письме, — ответствовал Федор Михайлович, глядя прямо в глаза Петрашевскому. — Много, много правды и не менее любви. Но и желчь тоже есть, и она напрасна, совершенно напрасна. Из злобы не рождается положительное начало, уверяю вас.

— Благородное негодование, Федор Михайлович, превыше упреков, — был ответ Михаила Васильевича. — Что с того, что форма желчная! Мысль-то в ней зато встает со всей справедливостью.

— О да! Сие — уж неопровержимо, — с довольством заключил Федор Михайлович.

Гневные и благородные чувства Белинского растревожили всех присутствовавших.

— Это речь друга, это слова настоящей и нелицеприятной любви, — поддержал общий вывод Ахшарумов. Он не мог усидеть на месте и, взволнованный, встал. — Ведь назначение человека, господа, — счастье. Человек имеет все права на счастье. А посмотрите на него: счастья у него нет и нет. Но оно будет, оно должно быть. И весь наш порядок рухнет, господа. Его удел — гибель. Многих и многих он еще погубит, но жизнь восторжествует, уверяю вас. — Дмитрий Дмитриевич оглядел слушавших и с радостной улыбкой заключил: — Люди заживут веселее и раздольнее и будут спокойно вращаться вместе с землей.

Споры собиравшихся у Михаила Васильевича все более и более становились строже и даже искуснее. Михаил Васильевич весь, без остатка отдавал себя пропаганде высоких мыслей и провозглашал любовь ко всем ближним и нуждающимся.

Чрезвычайное оживление в пятничные вечера вносил Ястржембский, каламбурист и весельчак. Михаил Васильевич снисходил к его шуткам и порою даже одобрял их.

В пятницу 18 марта Иван Львович разошелся насчет науки. Посетители впились в оратора.

— Из всех наук самая высшая и добродетельная для человечества — это наука социальная, — объяснял Иван Львович, разглядывая нежно-голубыми глазами присутствующих. — Сия наука, заметьте себе, — страшная, особенно для министров и великих князей, но мы ее не боимся. Пусть повелевают называть ее статистикой. Будем называть статистикой, уж если на то пошло. Пусть будет статистика, да зато наука настоящая, а не какое-нибудь богословие. Что это за наука — богословие? Бредни одни. Это наука притеснителей и инквизиторов. Она покровительствует богатым, раздает чины, ордена и награды, яко на небеси, тако и на земли, и проповедует чиноманию, — вот такую, какой болен весь Санкт-Петербург. Она — рабыня престола, а высший ее богдыхан — глава притеснителей народа. Какая же цена такой науке, господа? На бирже Европы она ценится высоко, но биржа-то сама рассыплется в прах в ту минуту, когда народы поймут настоящую науку — социальную.

Иван Львович в совершенстве знал политическую экономию и свою речь щедро пересыпал мыслями из Прудона и Фурье.

По окончании беседы он тихонько вдруг обратился к Михаилу Васильевичу:

— Не скажете ли, любезный друг, кто это сидит у самой печки на низеньком стуле и сверлит глазами пространство?

— Это недавний мой сослуживец в департаменте внутренних сношений, — пояснил Михаил Васильевич, — лишь два месяца, как определен на службу. Итальянец, по фамилии Антонелли, Петр Дмитриевич, живет на Большой Морской, вместе с Толлем, в отеле Боса. Чрезвычайно пытливый чиновник и с умом довольно просвещенным. Любопытствует насчет фурьеризма и европейской политики.

— А физиономия-то у него как у жареного поросенка, — мигом определил Иван Львович и расхохотался в свои широкие усы.

Антонелли сидел в отдалении и узенькими глазами обводил всех присутствовавших, и более всего — говорившего Ивана Львовича. Когда посетители начали уже расходиться, он осторожно подошел к Михаилу Васильевичу и мягким, растягивающимся голоском спросил:

— Не имею чести и удовольствия знать литератора Достоевского… А хотел бы…

— Будет в следующий раз, увидите, — пообещал Михаил Васильевич.

— Весьма заинтересован… Я, знаете ли, читал «Бедные люди»… Чувствительная поэзия, почти Бернарден де Сен-Пьер… и столько любви к человеку… столько сострадания…

Петр Дмитрич посмотрел чуть-чуть вверх и остановился в задумчивости. Узкие глаза его тускло поблескивали на круглом бритом лице. Он стоял перед Михаилом Васильевичем во весь свой высокий рост и пожимал плечами, точно ему было неловко оттого, что он выше Михаила Васильевича.

— Чрезвычайно ценю поэтические минуты в жизни, любезный Михаил Васильевич, — запел он, изредка и пугливо подымая глаза кверху, так, что казалось, будто он ждет, что вот-вот потолок обрушится. — Каждый воскресный день уж я непременно выезжаю в театр, — так завелось у меня еще с тех пор, как стал студентом. В семь часов извозчик дожидается у моего крыльца, я сажусь и качу… Тамбурини… Фрецоллини, Сальвини. Душа в восторге, и трепет, знаете ли, трепет тут… — И он при этом правой рукой погладил свою грудь.

Про Петра Дмитрича знали, что еще студентом он женился на какой-то англичанке или испанке, причем женился по страстной любви… к деньгам, но эта англичанка или испанка, занесенная неизвестным ветром в Петербург, вдруг бросила Петру Дмитричу пригоршню золота и сама укатила в свои природные страны, не дав другу насладиться прелестями жизни… С тех пор Петр Дмитрич ее и не видал. Порою он ужасно тосковал по золотой иностранке, но тоска постепенно сменилась новыми чувствами и идеями. Прикинулась ему столичная актриса, Анна Авдеевна, натура столь же чувствительная и сребролюбивая, как и сам Петр Дмитрич. Вот с этой-то Анной Авдеевной и жил он в том же отеле, что и почтенный Толль, — на самом углу Большой Морской и Торговой улиц, в доме хромого немца Штрауха, что в прошлом году неоднократно покушался на самоубийство, да упрямый пистолет каждый раз давал осечку.

На следующую «пятницу» Петр Дмитрич, бывши у Михаила Васильевича, решительно настоял на визите Михаила Васильевича к ним в дом, то есть к Анне Авдеевне и Петру Дмитричу. Михаил Васильевич пообещал, тем более, что была надобность побывать и у Толля. Тут кстати при разговоре подвернулся и Федор Михайлович.