— Что такое Пруссия, ваше величество, — возразил архиепископ. — И что такое Франция! Это несоизмеримые вещи.

— Пока! — коротко ответил король. Разговор с де Бомоном всегда утомлял его. Когда-то архиепископ внушил себе, что в его обязанности входит предостерегать короля от греховных поступков и с тех пор он ни на йоту не отступил от этого правила. Король с детства тихо ненавидел менторов. Встретив такого, Людовик, прежде всего, старался выявить, какой практический, а чаще всего корыстный интерес прячется за укоряющими, полными сострадания взорами, наставлениями, обращением к Богу как к последнему аргументу в человеческом споре. Когда же король обнаруживал, что подобный человек искренне верит в свое предназначение, Людовик терялся. Рвение архиепископа в этом смысле превосходило всякие пределы. Король чувствовал себя безоружным в споре с ним. Все его суждения и взгляды установились полвека назад, в эпоху регентства, и с тех пор архиепископу и в голову не могло прийти, что, возможно, их стоит в чем-то пересмотреть. Доказывать, спорить, пытаться убеждать такого человека, себе дороже, в этом Людовик убедился давным-давно, когда ещё горел жаждой героических деяний, мечтал о славе полководца, о непоколебимой системе взаимной безопасности в Европе, которая позволила бы Франции процветать, а ему заняться личной жизнью. Вовсе не развлечениями — в последнюю очередь развлечениями! — но, прежде всего, познанием тайн природы и человеческой натуры. Ту же самую систему взаимного уравновешивания интересов, какую он надеялся установить в Европе, король желал устроить в Версале. Для этого следовало в первую очередь реорганизовать двор на разумных началах, приблизить людей достойных, опытных, склонных к шуткам, розыгрышам, при этом разбирающимся в военных, политических, религиозных, финансовых вопросах, способных в верном направлении везти этот воз дерьма, который называют государством. Таких, например, как маршал де Сакс или, как его звали на родине, в Германии, полководец Мориц Саксонский.

Мечта была прекрасная, завораживающая своей неосуществимостью. Была бы его воля, он бы запретил этому де Бомону появляться во дворце. Сразу же убрал бы принцев крови, каждое утро досаждающих ему с помощью так называемого этикета. Соблюдение принятых при дворе правил поведения казалось королю пыткой, сопоставимой с терзанием узников в подвалах инквизиции. Один надевает чулки, другой поливает водой из кувшина, дофин[125]помогает натянуть сорочку — и все сплетничают, сплетничают и сплетничают. Ехидничают, отпускают скабрезные — редко остроумные — шутки. Начинают что-то выпрашивать, тут же ссорятся друг с другом. Когда король повышает голос, наигранно пугаются. Льстят и порой так двусмысленно, что хочется пнуть ногой подобного умника.

Так начинается день. После туалета — королевский завтрак, затем утренний выход, прогулка по парку, занятие государственными делами. Все время постоянно на людях, в окружении придворных — вот что мучило сильнее всего! На людях — это значит бесконечное выпрашивание наград, рассмотрений бесчисленных прошений о назначении ренты, о даровании титулов и привилегий, о помещении сынков на хлебные места в армию, а дочек в Сен-Сир,[126]о выдаче откупов. При этом приходится выслушивать коварные советы по введению новых налогов и предоставлении прав на их выколачивание. Всем были нужны деньги, и никому слава, доблесть, тайна, что собственно и составляет смысл человеческого существования. Он тоже нуждался в средства, без этих проклятых золотых кружков — луидоров, экю, ливров, — он не мог ни начать, ни победоносно закончить войну. Приходилось каждый божий день ломать голову, где их добыть.

При этом ещё выслушивать настойчивые советы святош о необходимости вести праведную жизнь, о покаянии, которое они умели с необыкновенной ловкостью превращать в звонкую монету!..

Если жизнь театр, то разыгрываемая в нем пьеса была далека от совершенства.

С другой стороны пугал Божий суд. Помазанник-то помазанник, но и спрос с короля будет не такой, как с бедняги-прокаженного. Это только в человеческих писаниях говорится, что все равны перед очами Божьими, Людовик был уверен, что и в раю, и в аду есть свои феоды, владения, наследственные домены. Об этом он никогда не заикался, но представить себе равенство в том смысле, в котором оно излагалась в сочинениях отцов церкви, просто не мог. Если бы дело обстояло таким образом, то он давным-давно отошел бы от дел и лакомился свободой, как изысканным блюдом, подаваемым искусным поваром.

Услышав о прибытие в Париж графа Сен-Жермена, «этого несчастного отпрыска восточной правящей фамилии, чей отец был союзником моего деда и по тайному соглашению получал долю с доходов Отеля де Вилль», — король попросил Бель-Иля передать графу, что зла на него не держит и до сих пор верит в его способности целителя. Маршал поклонился, чтобы скрыть невольную усмешку. Ему припомнился старый скандал, связанный со смертью королевской метрессы, герцогини де Шатору.

Овдовев, маркиза де ла Турнель — особа редкостной красоты и стати, переселилась в Версаль, где жили её старшие сестры, госпожа де Мальи и маркиза де Вантимий. После смерти де Вантимий мадам де Турнель не сразу поддалась чарам короля. Прежде всего, она поставила следующие условия: удаление от двора её старшей сестры, пятьдесят тысяч экю пожизненной пенсии и узаконение будущих детей. Практичная и умная метресса, к тому же принадлежащая к древней фамилии, стал гордостью французского двора. Она подвигла Людовика отправиться в армию, ведущую в Бельгии боевые действия, где король выказал здравый смысл и понимание общих стратегических вопросов. Для начала ему хватило ума не вмешиваться в оперативные решения, принимаемые таким выдающимся полководцем, каким был Мориц Саксонский. В результате были одержаны важные и громкие победы, Людовик XV приобрел необходимый повелителю Франции авторитет военачальника. Возведенная в герцогское достоинство, Мари-Анна добилась заключения союза с Пруссией. Она убедила короля, что с помощью Фридриха II ему удастся заставить Габсбургов умерить свой аппетит и не посягать на европейскую безопасность и первенство Франции на континенте. К несчастью, в Меце Людовик опасно заболел, и мадам де Шатору, заботливо ухаживавшая за ним, тоже опасно простудилась.

Она сгорела за две недели. Король был безутешен. В первые дни декабря 1744 года, испробовав все средства, Людовик приказал послать за графом Сен-Жерменом, о пребывании которого в Париже ему было доложено начальником полиции. Граф прибыл, осмотрел больную, потом вышел из спальни и заявил: «Слишком поздно». Король долго не мог простить ему эти слова, и хотя не позволял себе делать опрометчивых заявлений по поводу чудака-путешественника, но и привечать Сен-Жермена в Версале не стремился. Только спустя тринадцать лет старый маршал Бель-Иль сумел пробудить у короля интерес к «известному алхимику и мистику, который, по слухам, живет вечно».

— Насчет вечности, ваше величество, — добавил маршал, — ничего утверждать не могу. Сам граф в ответ на подобные вопросы, только посмеивается. Мне он признался, что бессмысленно оспаривать глупцов. Тем более доказывать… Конечно, выглядит он свежо, этого у него не отнимешь, он угощал меня каким-то напитком, который и в самом деле называет чудодейственным. Что-то похожее на чай, только более богатый аромат и сильный дурман. Есть в его эликсире и заметная крепость. Напиток безусловно придает бодрость, что же касается секрета долгой жизни, то, как объяснял граф, он заключается в системе, которую следует воспринять в детстве, и эликсир не более, чем подспорье. Происхожденье этого самозванного графа неясно…