– Разве приют был хуже тюрьмы? – спросила Таня, имеющая обо всем этом очень отдаленное представление.

– Да уж похуже, – Корень опустил глаза вниз, лицо его стало мрачным. – Многие не выжили. Ни за сейчас, ни тогда… Ад как за картинку на старой церкви… Только за похуже будет. Голод, побои, болезни… Но мы с Гекой были самые стойкие. Кишки у этих падл слипнутся нам хребет перебить было… Мы с ним больше чем братья. Мы выжили. И сейчас выживем. Не дождутся.

– Приют в Одессе был?

– В Одессе. На Пересыпи – для детей бедняков. Голь перекатная, одни босяки. Мы даже не помним, когда туда попали. Кажется, всегда были там. И как научились ходить, так сразу унижения и боль. Нас били за шкуру так, что неба не взвидешь. Больше ничего не было. Еще голод – жрать страсть как хотелось, а за нечего было. Такой страшный, что я даже не знаю, что хуже – голод или вечная боль.

Корень замолчал. Таня слушала его, затаив дыхание, и на лице ее отразился такой ужас, что Корень пояснил:

– У нас воспитателем работал главный палач городской тюрьмы. Один на весь приют воспитатель. Падла захребетная. Заместь души дырявая шкура. И это так, не холоймес… Подрабатывал в приюте, значит. Воспитывал он так: каждый день нас порол розгами. А чтобы было больней, специально вымачивал их в соленом растворе. А если не хотел возиться с розгами, просто бил кулаком в голову. Бил так, шо свет темнел. Многие умирали с первого раза. Души, за так говорят, залетали до Бога. А я выжил. И Гека выжил тоже. Нам хребет не перебить. Никто больше, ни за какую жисть. Я не знаю, кто назначил палача воспитателем в детский приют… Да эти жирные, падлы захребетные, шо бумажки за деньги подмахивают – благотворители хреновы, сучье племя… Ладно мы, пацаны. Он точно так же порол и девочек. Пока одну не запорол насмерть. Она умерла. После этого ему запретили бить розгами девочек. Но недаром говорят, что за черную голову всем другим боком рожа вылезет. Он другое смикитрил, шкура подзаборная. Другое наказание, в смысле. Стал резать девчонкам пальцы ножом. За такое в жисть не запредставишь! Чуть что – бил ножом по пальцам, некоторые ходили все в шрамах. А одной даже отрезал пальцы совсем. Силу не рассчитал, пьяный был. Взял – и на руке пальцы отрезал.

– Матерь Божья… – только и могла выдохнуть Таня. Лишь теперь она начинала понимать, через какой ад прошел Гена.

– Это за девчонок он ножом зарезал потому, что они нежные, значит, – горько усмехнулся Корень, – а для нас, мальчишек, все оставалось прежним – розги и удары кулаком в голову. Жисть за две копейки, да и то даром… И никто с него не спрашивал, если в приюте среди детей кто умирал. Подумаешь… Шо за Богу душу, шо за черта… Сразу списывали… А его даже хвалили за то, что дисциплина у него хорошая. Выучил, значит, сопли за юшку наматывать… Я когда взрослым стал, думал, найду гада и удавлю. Кишки вырву падле. Таких опилок под шкуру насыплю – вовек задавиться будет. И за девчонку ту насмерть забитую, и за нас с Гекой. А потом как-то поостыл. Подумал – задавлю этого, другой будет. Не до него потом было. Хотелось все поскорее забыть.

– Забыл?

– Нет, не забыл. Мне до сих пор по ночам кошмары снятся, словно я в приюте. Не поверишь ни в жисть, но после этих снов просыпаюсь весь облитый как за холодный пот.

– Мне страшно… – Таня чуть не плакала.

– А знаешь, что самое страшное? – Голос Корня задрожал от гнева. – Я только потом за это узнал, да как случайно узнал! Гроши на приют постоянно выделялись так называемыми благотворителями хреновыми, попечителями из отцов города, этими шкурами дырявыми, шо нам опилки под душу засыпали, шо душу за Богу отправили как на холоймес, жертвовали деньги на этот приют, устраивали всякие там благотворительные балы среди богатых, ну, за такое, як великий гембель. А до нас эти гроши не доходили – шо мы, босота! Их за сразу тырили чиновники и руководство приюта! Деньги, на которые нас должны были кормить и учить! Мы голодали ни в жисть, нас кормили подгоревшей овсянкой да гнилой картошкой, животы к хребту враз присохли. А воспитателем был палач городской тюрьмы! Гембель творил за меньшую зарплату потому, что еще за одну он захапал в тюрьме! Вот так они экономили, чертово племя! Я когда узнал за все это, думал, ума решусь, душа за шкуру заедет. Потому, наверное, с легкостью и пошел в бандиты – чтобы грабить всю эту ворующую сволочь. Поступать за них так же, как они за нас, понимаешь?

Таня кивнула. Она очень хорошо понимала Корня. Ее тоже душила ненависть к тем, кто заставил ее ступить на скользкий путь, превратиться из воспитанной гимназистки в бандитку и воровку. Поэтому она вполне могла понять Корня, Геку и таких, как они. Все они не были рождены ворами и бандитами. Все они стали ворами и бандитами из-за равнодушия общества и человеческой жестокости.

– Он и сейчас есть, за этот приют, – с тоской подняв глаза вверх, Корень смотрел в тяжелое свинцовое небо, – там и за сейчас бьют детей, души наизнанку выворачивают и морят их голодом, тыря деньги. И когда я думаю об этом, я начинаю понимать, что нет никакого Бога. Его попросту нет. Есть только хаос – бессмысленный и жестокий.

Таня снова кивнула. Гека никогда не носил крестик. Теперь она поняла, почему.

Подошла их очередь. Таня даже вспотела от страха. Но никто их ни о чем не спросил. Усталый пожилой жандарм записал только фамилию того, кому предназначалась передача, и, открыв свертки, внимательно все изучил, прощупав содержимое. После этого снова завязал веревкой мешок, свалил его с запиской фамилии заключенного к стене, где было очень много других мешков, и заставил заплатить рубль тюремного сбора. Для бедных крестьян сумма эта была бы непомерно высокой. Таня поняла, что передачи тех, кто не может заплатить, жандармы оставляют себе, а потом делят продукты между собой. Но Таня и Корень, к неудовольствию жандарма, заплатили рубль. Он заставил их расписаться в огромной конторской книге (как настоящий крестьянин, Корень поставил крестик), после чего злобно рявкнул:

– Следующий!

Оказавшись в тюремном дворе, окруженном смотровыми вышками, Таня с Корнем очень быстро пошли обратно, стремясь поскорее уйти из страшного места. По дороге все оглядывалась назад. Там, в казематах этой страшной крепости, томился Гека, и Тане все чудился его голос, зовущий ее по имени.

Весть от Японца пришла через день. Он вызывал ее в кафе «Фанкони» среди бела дня. И Таня со всех ног поспешила на эту встречу, надеясь, что Японец хоть что-то смог разузнать о клубе Анубис. Но Японец развеял ее радужные мечты.

– Я всех опросил. Целый город. Клуба такого нет.

– Но этого не может быть! – Таня была готова заплакать. – Я нашла визитку этого клуба. Где-то он есть.

– Был. Я сказал, что сейчас клуба такого нет. Но это не значит, что его не было никогда, – Японец хитро прищурился.

– Что это значит? – Таня нахмурилась.

– Начнем с того, что я искал очень долго. Глупо было не найти, имея такие возможности, как у меня, правда? Можно сказать, я опросил за целый город. Сейчас такого клуба нет. Но он был некоторое время назад.