Байрон современной ему теологией считает (и не без оснований) экономику и финансовый мир – оттого и возникает такой отзыв о мистике Данте. Дешифровка не сложна: то, что было мистическим в имперском идеале Данте, в реальности империи обернулось арифметикой капитала.

Байрон пишет так же, как Данте, – не стесняясь, наотмашь; это вообще исключительно редкое свойство – говорить, что думаешь; в искусстве, которое в XIX в. уже зависит от мнений знатоков, критиков и конессёров, это небывалое свойство. Он, подобно Рабле, не стеснялся того, что любит, – по сравнению с моралями Данте его развязность шокирует:

Гений Байрона дразнил всех: он свободен той интеллектуальной степенью свободы, которой завидует не только двор, но и свободолюбивые поэты; он свободен, как Рабле и Вийон, безоглядно. Академическая наука готовит ученых мужей, которые, подступаясь к проблеме, откусывают от знания маленькими порциями и медленно-медленно пережевывают всю жизнь; Байрон торопился – и сделал всю работу сразу. Он соединил, подобно Данте, все: любовь, политику, историю, эстетику – и показал, как свободная любовь утверждает свободную республику; оказалось, что это возможно.

Поэму «Дон Жуан» порой именуют протомарксистской; процитирую Маркидеса: «Коммерциализированный мир поэмы соответствует модели “мировой системы” Валлерстайна и Фернана Броделя, поскольку Байрон изображает страны, сшитые друг с другом торговлей и финансами, управляемыми гегемонистским ядром порядка, Великобританией. Бродель подчеркивает, что, хотя мир состоит из различных порядков – культурных, социальных, политических и экономических, – тем не менее главенство экономики подчиняет все прочее».

И действительно – в поэме «Дон Жуан» постоянно звучат два мотива, они оспаривают и перебивают друг друга. Контрастом к свободной любви Жуана является тотально рабское устройство экономики.

Байрон полагает Англию «инженером международного режима тирании» (если использовать метафору исследователя поэмы Эрика Стренда (Бостонский университет).

Еще в письме 1814 г. Байрон говорит: «Я упростил свою политику до полного отвращения ко всем существующим правительствам. (…) Дело в том, что богатство – это власть, а бедность – это рабство по всей земле, и один тип правительства не лучше и не хуже для народа, чем другой». В этой совершенно анархической установке нет ничего дантовского, напротив.

В девятой песне «Дон Жуана» призыв к революции звучит так:

«Пчелами Англии» Перси Биши Шелли называл трудящихся Британии; метафору «пчела Аттики» можно прочесть лишь как наименование греческого трудового народа. Пусть испанская муха (испанский повстанец) и греческая пчела жалят сильнее – надо порвать паутину тарантула, английского капитализма.

Эти строки так же противоречат концепции империалистического Рая Данте, как живопись позднего Гойи – живописи Рафаэля.

Любопытно, что Данте не любит бунты, но приветствует имперские походы (то есть войны); Байрон же революции принимает, а войны высмеивает. Вот описание Битвы при Измаиле из 7-й песни – пародия на Ад Данте, написанная с язвительностью, достойной Хогарта. То, что Данте изображал с величественной жестокостью, Байрон рисует как сюрреалистический маразм.

Данте так написать – страшно и смешно одновременно – не удавалось. Это не просто нарратив (слово, которое Байрон не преминул бы высмеять, так оно теперь популярно), но нарратив, доведенный до маразма. Сцена, свирепостью равная описанию Уголино, пожирающего своих детей в башне, не вызывает ужаса – лишь издевательский смех, точь-в-точь как гравюры Хогарта, изображающие светских упырей. Люди сами устроили себе ад, некого винить, кроме людского энтузиазма.