– Нет! – ужаснулся Васька. – Скорее к Пако – пусть точит, сволочь, скальпеля!

– Мы готовы и не боимся! – отрапортовала Шурочка с видом пионервожатой, притащившей октябренка на прививку.

Пако, вероятно, только что принял душ и накинул белый махровый халат, очень напоминая пуделя в попонке. Он был свеж, как чуть надкушенное эскимо.

Но Ваське этим розово-серебряным рассеяным утром Пако виделся в новом свете. Так случается – в крайних ситуациях вдруг открываются глаза. К примеру, есть у тебя приятель стоматолог, что ни в коей мере не сказывается на отношениях до тех пор, пока не распластаешься в зубоврачебном кресле под дискантом поющим сверлом, под термоядерным светом ламп, под его, якобы приятеля, неузнаваемым обликом, в котором чрезмерный профессионализм совершенно стер черты сотрапезника, собутыльника, собабника.

Махровый халат казался операционным, а Пакины руки – окровавленными.

– Здесь оборудован кабинет для медицинской практики. Не будем терять время! Вперед, друзья! Вперед! – воскликнул Пако, как дитя, завидевшее на горизонте капитана Гранта.

И они двинулись по асьенде, соблюдая Ваську под конвоем. Он ни о чем не думал, то есть, скорее обо всем, как ведомый в газовую камеру. Чувства то обострялись беспредельно, то разом притуплялись, – углы коридоров казались то слишком острыми, то безобразно тупыми, мраморные плитки пола, как надгробные, были тяжелы и висли на ногах, белые стены резали по живому, а потолок уплывал ввысь, замирал на мгновение и, подобно коршуну, падал, хватая, коверкая.

Каркая и чертыхаясь, вылетел из темной ниши метисный попугай и пристроился пешком. Шурочка оглядывалась и шикала, но тот лишь надувался и говорил: «Порфавор, кабронес»,[39]как бы предлагая стыкнуться. Впрочем, разбираться с ним было некогда. Они вошли в большую комнату, посреди которой стоял длинный, в три человеческих роста, белый стол, обтянутый клеенкой.

Много раз Васька входил в комнаты со столами. И все они, как правило, радовали. Этот длинно угнетал.

– Раньше тут была трапезная для гостей дона Хосе де ла Борда, – сказал ни к селу ни к городу Пако. – Однажды за этим столом умер турецкий посланник, подавившись манговой костью. Немудрено! Вы видели кости манго? Раз попав в дыхательные пути, застревают навеки. Ее так и не удалось извлечь из турецкой гортани. Рассказывают, что на могиле посланника выросло манговое дерево. Как символично!

– Ближе к делу, – вздохнула Шурочка. – Тимирязев!

– Склифосовский, дорогая, – поправил Васька, не терпевший фольклорных искажений. – И не к делу, а к телу. К моему. Валяй, Лобачевский, лоботомируй!

– Да-да, – спохватился Пако, – теперь стол используется для трехместных операций. Знаете, поточная методика. Чтобы не менять постоянно инструменты. Поверьте, очень удобно. Особенно, когда пришиваешь носы – у меня ведь носовой уклон…

Пако всегда бывал чуть странен перед операциями. Дело обыкновенное – хирург должен перевоплотиться, ощутить себя скальпелем в руке провидения. Но тут-то и возможны психические осложнения, обширные личностные сдвиги. Этим утром что-то неладное творилось с Пако – явный уклон с заворотом. Он глубоко задумался, глядя в окно на собор Святой Приски.

– Теперь что? – спросила Шурочка.

– Не знаю, в какой части стола разместить пациента. Наверное, удобней там, где подавился посланник…

– Васенька, ты где хочешь? – ласково коснулась его плеча Шурочка.

Так, вероятно, обращаются к приговоренному – вам электрический стул со спинкой или предпочитаете табуретку?

Васька примерился к столу, зашел с одного краю, с другого.

– Один хрен, но лучше ближе к окошку.

Тем временем Пако удалился в умывальный отсек и с маниакальным тщанием, как это делают все хирурги и слабохарактерные убийцы, надраивал руки.

– Зашить-то я его зашью, – размышлял он вслух. – Трансплант прихватим сапожной бечевой. Главное таможня! Прицепятся к уху, и потянется, потянется ниточка. Все развалится, все швы разойдутся! И тогда Алексей Степаныч непременно меня зашьет…

– Пришьет, – уточнила Шурочка, подходя к умывальнику. – Не психуй, Пако, все будет хорошо – изумруды не звенят. А когда уши звенят – это нормально. Только постарайся, не уродуй парня.

– Да-да, пришьет, – кивал Пако. – Пришьет-пришьет. В любом случае пришьет. Зачем ему свидетели в миллионном деле? Пришьет! Как пить дать – пришьет!

Шурочка, приводя его в чувства, залепила пощечину средней тяжести.

– Что ты заладил – у попа была собака!

– Какая собака? – насторожился Пако.

– Длинная история! Не к месту!

– Нет, скажи про собаку!

Шурочка покачала головой:

– Ты сегодня с большой припи, как новогодняя дзьюелка! Обнаркозь пациента, тогда узнаешь.

Пако послушно вытер руки и, взведя шприц, направился к столу, где одиноко, подперев голову руками, глядя задумчиво в окно на небо высокое, поджидал новую жизнь известно кто – раб Божий Васька Прун, бестолковый лишенец духа, возможный постоялец чистилища. Но его не тревожило смутное будущее. Солнце ласкало голый зад, обнаженные уши, и он прикидывал, место каких традиционных блюд занимает, – поросенок? белужий бок? гигантская лангуста? фаршированный павлин? Скорее всего! С изюмом и ананасом, политый ежевичным соусом. Он так разнежился, что принял укол, как выстрел в затылок.

– Скотина ты, Пакито! Пес, сволочь и каброн!

Эта ответная пуля просвистела мимо. Пако был подавлен – возможностью развала и пришитья, уклоном с заворотом, таинственной собакой – и ни на что, кроме рабочего объекта, внимания не обращал.

– Начинаем с подсадки,[40]– объявил он. – Уши – на второе.

Выстрел потихоньку растекался по Васькиной голове. Наступало хорошее состояние, когда думается и в то же время не думается, как бывает вечерами с речкой – движется и не движется. Лунное серебро заполняло оба полушария, мозжечок и гайморовы полости.

«Что лучше – „подсадка“ или „зашивка“? – вроде бы размышлял Васька. – От „подсадки“, признаться, помимо садовых участков в три сотки, веет компостом, прополкой, окучиванием и огородными паразитами. Попахивает уголовщиной, шпионажем, утками и тоталитаризмом. Что касается „зашивки“, то вспоминаются перке, прививки, рыбий жир, швейная машинка с ножным приводом, ежеобразная игольчатая подушечка, дырявые карманы, домашние тапочки, а за стеною где-то тетя Буня, еще не ставшая бабушкой, но уже родная, жарит скумбрию, обдумывая шифровку[41]в Мосад, который, в отличие от ЦРУ и КГБ, звучит приветливо, как детсад или москательная лавка. Нет-нет, «зашивка», конечно, родней, ностальгичней».