В конце первого дня Кеннеди вернулся к обсуждению Польши и заявил: было бы лучше, если бы в результате демократических выборов на смену существующему правительству, дружески настроенному к Советскому Союзу, пришло более прозападное правительство. Хрущев сделал вид, что возмущен. Со стороны Кеннеди невежливо, сказал он, «так говорить о правительстве, которое признали Соединенные Штаты и с которым установлены дипломатические отношения». Он заявил, что польская «избирательная система намного демократичнее избирательной системы США».

Попытка Кеннеди доказать различие между многопартийной системой США и однопартийной системой Польши с треском провалилась. Эти двое не смогли договориться, что следует понимать под демократией, а уж тем более есть ли она в Польше.

Можно сказать, что Кеннеди и Хрущев совершали кругосветное путешествие, причем Хрущев нападал, а Кеннеди отбивался, обсуждая темы от Анголы до Лаоса. Самой большой уступкой, сделанной в этот день Хрущевым, было согласие признать нейтральный, независимый Лаос. А в обмен он потребовал от Кеннеди самую малость.

Он хотел, чтобы центральной темой следующего дня был Берлин.

В 18:45, после шестичасовых почти непрерывных дискуссий, Кеннеди объявил перерыв. Он заметил, что уже довольно поздно, и предложил обсудить следующий пункт повестки дня, вопрос о запрете ядерных испытаний, вечером за обедом с австрийским президентом, чтобы большую часть следующего дня оставить для переговоров по Берлину. Но если Хрущеву угодно, то можно отложить обсуждение обеих тем на завтра, сказал Кеннеди.

Президент хотел быть уверен, что Хрущев не нарушит своего обещания, данного перед саммитом, относительно обсуждения вопроса запрещения испытаний, который, как он знал, не представлял особого интереса для Москвы. Кеннеди знал, что Хрущев приехал в Вену с твердым намерением решить берлинский вопрос.

При одном упоминании Берлина Хрущев, не обращая внимания на то, что Кеннеди выразительно смотрит на часы, заявил, что согласится обсуждать ядерные испытания только в контексте проблем всеобщего разоружения. Кеннеди это не устраивало по той простой причине, что вопрос о запрещении испытаний мог быть решен быстро, в то время как на обсуждение проблемы всеобщего и полного разоружения могли потребоваться годы.

Что касается Берлина, сказал Хрущев, то, если завтра его требования не будут удовлетворены, он подпишет договор в одностороннем порядке. «Советский Союз надеется, что США захотят понять суть вопроса, и обе страны вместе смогли бы подписать договор. Это улучшило бы наши отношения. Но если Соединенные Штаты откажутся подписать мирный договор, то Советский Союз подпишет его, и ничто не сможет его остановить».

После того как советский лимузин с Хрущевым отъехал от резиденции американского посла, Кеннеди, повернувшись к Томпсону, спросил: «Это всегда так?» – «Зависит от обстоятельств», – ответил посол.

Томпсон не стал объяснять президенту, насколько лучше прошли бы переговоры, если бы он прислушался к совету избегать идеологических споров. Томпсон знал, что завтрашние дебаты по Берлину будут еще тяжелее.

День еще не подошел к концу, но уже было ясно, что команда Соединенных Штатов терпит поражение.

Теперь Хрущев был абсолютно уверен в слабохарактерности Кеннеди. «Ну что тебе сказать? Этот парень очень неопытный, даже не возмужавший. Эйзенхауэр по сравнению с ним был куда рассудительней и дальновидней», – сказал Хрущев своему помощнику Олегу Трояновскому.

Американский дипломат Уильям Ллойд Стирман, находившийся в то время в Вене, будет впоследствии читать студентам лекцию об уроках саммита, которую назовет «Грустный мальчик встречается с Аль-Капоне». По его мнению, название отражало наивную, почти примирительную позицию, которую занял Кеннеди, столкнувшись с грубыми нападками Хрущева. Он считал, что неудача в заливе Свиней негативным образом сказалась на поведении президента на саммите и заставила Хрущева думать, что «Кеннеди теперь у него в руках».

Стирман был информирован лучше большинства обозревателей, поскольку регулярно получал информацию от своего друга, Мартина Хилленбрандта, который был стенографистом на переговорах Кеннеди и Хрущева. С точки зрения Стирмана, переговоры не удались в какой-то степени по вине главных советников Кеннеди, которые плохо подготовили президента.

По мнению Стирмана, государственный секретарь Раск, специалист по Азии, недостаточно разбирался в вопросах, связанных с Советским Союзом. Советник по вопросам национальной безопасности Банди – интеллектуал, умница, но не сторонник решительных мер. Советниками, которые могли объяснить Кеннеди суть исторического момента и указать направление стратегии, были Дин Ачесон, государственный секретарь при президенте Трумэне, и Джон Фостер Даллес, государственный секретарь при президенте Эйзенхауэре.

По мнению Стирмана, Кеннеди снизил шансы на успех, когда в обход советников, занимавшихся планированием его встречи с Хрущевым, тайно готовился к саммиту вместе с братом Бобби и Большаковым. Когда переговоры пошли не в том направлении, у Кеннеди не оказалось людей, обладающих необходимой информацией, которые могли бы ему помочь изменить ход переговоров.

К счастью, в американском посольстве была ванна, правда более скромная, чем позолоченный бассейн в Париже. Пока Кеннеди отмокал в ванне, О’Доннелл расспрашивал его о том неловком моменте, когда президент беззастенчиво разглядывал советского лидера на ступенях резиденции.

«После того как я в течение нескольких последних недель изучал материалы и говорил о нем, вы не должны упрекать меня за то, что мне хотелось рассмотреть его», – сказал Кеннеди.

«Ну и как, совпадает увиденное с прогнозом?» – спросил О’Доннелл.

«Не очень, – ответил Кеннеди и сразу поправился: – Он оказался более безрассудным, чем я предполагал… Из того, что я прочел о нем и что рассказали мне помощники, я ожидал увидеть умного и жесткого человека. Он должен был быть умным и жестким, чтобы проложить путь к вершине, и ведь он его проложил».

Дэйв Пауэрс рассказал президенту, что они с О’Доннеллом смотрели из окна второго этажа, как советский лидер крутился вокруг президента во время прогулки по парку. «Вы казались довольно спокойным, когда он явно усложнял вам жизнь».

Кеннеди пожал плечами. «А что, по вашему мнению, я должен был делать? – спросил он. – Снять один ботинок и стукнуть его по голове?» Кеннеди объяснил, что Хрущев приставал к нему с Берлином. Он говорил, что не понимает, как Соединенные Штаты могут поддерживать идею объединения Германии. Хрущев заявил, что не может сочувствовать немцам, которые в войну убили его сына.

Кеннеди напомнил Хрущеву, что тоже потерял брата, но Соединенные Штаты не будут разрывать отношения с Западной Германией и не выведут войска из Берлина. «Вот так, и никак иначе», – сказал Кеннеди Хрущеву.

Президент рассказал друзьям о жесткой реакции Хрущева на высказанное им беспокойство по поводу возможного просчета каждой из сторон, который может привести к войне. «Хрущев пришел в ярость», – сказал Кеннеди. По словам президента, после этой вспышки гнева он старался не произносить слово «просчет».