— Гаразд, — произнес Юрий Иваныч, и я, отвлекшись от своих мыслей, посмотрел на него.

То ли он долго думал, то ли мысли проносились в моей голове со скоростью света, но я не сразу понял, что он хотел сказать.

— Добрэ, — повторил он. — Буду я хрэсным…

В эту ночь я спал некрепко, но все-таки спал.

Мне снилась верблюдица Хатема, которой я был. обязан жизнью. Снилась — словно виделась как бы со стороны — вся история моего спасения. Как меня вытаскивают с палаткой из-под песка. Дальше во сне хронология событий сбилась, и уже спасенный, но почему-то оставленный в пустыне, я шел один, босиком по горячему песку. Шел и увидел кусок выцветшего брезента, торчащий из невысокого барханчика. Потянул его на себя, потом опустился на колешь и, поработав руками, вытащил из-под песка ту самую палатку, в которой устраивался на ночлег предыдущей ночью. Снова нашел в ней старую газету и фотоаппарат «Смена». Дальше снилась жара, бесконечная жара, солнце, от которого некуда спрятаться, горячая футболка, которой я накрыл голову. Жара становилась невыносимой, и в конце концов я проснулся в поту.

Было темно. Я поднялся с дивана, подошел в серванту, на котором стоял будильник. Ступни ощутили холод деревянного пола. Четыре часа утра. Подошел к окну и снова увидел машину. В этот раз перед домом стояла «Волга» и внутри в тусклом свете внутренней лампочки сидело двое. У меня уже не было ни малейшего сомнения, что их присутствие как-то связано с нами. Только вот как связано?

Охраняют они нас? Или стерегут? Гуле я пока решил ничего не говорить, их регулярное присутствие в преддверии нашего венчания казалось сущей мелочью.

Через пару часов я встречал рассвет. Спустилась по лестнице Ольга Мыколаивна и сразу — на кухню. Начинавшееся утро обрастало шумами. На улице пели птицы, на кухне Ольга Мыколаивна шурудела посудой.

Мне не хотелось ее отвлекать, и я сидел на стуле у окна. Смотрел на листья, тронутые солнечным светом, но еще не тронутые осенью. Думал о Гуле.

На следующий день батюшка Олекса покрестил Гулю и повесил ей на шею золотой крестик с полустертым распятием, найденный мною в песке возле Новопетровского укрепления. Серебрянную цепочку подарила Гуле крестная — Ольга, Мыколаивна.

В церкви я купил и себе серебрянную цепочку с крестиком. Но когда вернулись домой, заменил крестик на золотой ключик, найденный на Мангышлаке. И повесил ключик себе на шею. «Буратино вряд ли был крещеным», — с улыбкой подумал я. С сожалением вспомнил об исчезнувшем куда-то хамелеончике. Если быть суеверным, то его исчезновение означало конец удачам.

А через день мы венчались. Гуля надела в церковь рубаху-платье изумрудного цвета, но старушка уговорила ее набросить сверху плащ, чтобы за нами в церковь не потянулись любопытные соседи. Она-то уж знала, что венчаться мы хотели без посторонних, а в этом городе все, кроме родителей Петра и батюшки Олексы, были для нас чужими.

Батюшка Олекса закрыл двери церкви изнутри и обвенчал нас. Службу он правил по-украински, но потом, когда мы уже стали мужем и женой и обменялись кольцами, поздравил нас по-русски и пригласил к себе на чай.

Так мы и отпраздновали свою свадьбу — чаепитием у батюшки Олексы и ужином у стариков. К ужину я купил в магазине бутылку шампанского, а после шампанского по настоянию Юрия Иваныча мы выпили еще по сто грамм горилки.

Юрий Иваныч, кажется, был бы рад посидеть за столом подольше, но уже в полвосьмого Ольга Мыколаивна стала убирать со стола тарелки.

— Молодым трэба любытыся, — сказала она, сверкнув глазами на своего старика.

Полуторная старая кровать в комнате Петра этой ночью не показалась нам тесной. Гуля несколько раз спускалась в ванную и обливалась водой. Возвращалась мокрая, и опять я сушил ее кожу собою. Уже простыня была мокрой и теплой, а легкое одеяльце валялось на полу, и в конце концов, в очередной раз поднявшись с кровати, я затолкал его ногой под письменный стол. Несколько раз мы затихали, лежа на спине плечами впритирку друг к другу и слушая ночь. Уставший, я даже начинал дремать. Но доносившиеся сквозь дрему ее шаги, скрип двери, отдаленные поскрипывания деревянных ступеней лестницы будили меня раньше, чем ее мокрые руки касались моей груди. Гуля ложилась сверху на меня, целовала влажными губами, отирала свои мокрые щеки о мое лицо. Прохладная влажность взбадривала меня, я прижимал Гулю к себе, гладил ее спину, руки, бедра.

— Погладь меня еще! — просила она шепотом, и я гладил ее, гладил ее бесконечно, пока мы вдвоем вдруг не взрывались любовью, лучше любого полотенца высушивавшей нас и снова делавшей мокрыми. Вода, жар, пот чередовались, казалось, бесконечно.

После бессонной ночи мы, как ни странно, сильнее ощущали голод, чем усталость. Спустившись вниз, мы застали на кухне Ольгу Мыколаивну.

— О! Добрэ, що вы вжэ встали, молодята! — улыбнулась она, сбрасывая толстый блин на уже довольно высокую стопку таких же блинов. — А я вам сниданок готую… А ще там биля дверей для вас подарунок!

— Ой, не надо было нам ничего покупать! — сказал я, улыбаясь.

— То нэ от нас. Якыйсь хлопчына вранци прынис. Я подошел к входным дверям, поднял с пола тряпичную сумку. Заглянул внутрь и увидел там две банки детского питания, такие же, какие я не так давно охранял на складе, и большую коробку конфет. Вытащил ее. Конфеты назывались «Киев вечерний» и на коробке действительно был изображен вечерний Крещатик, весь в огнях.

Я отнес подарок в комнату. Открыл одну из банок и понял, что к «сухому молоку» порошок в этих банках никакого отношения не имел. С ожиданием такого же подвоха открыл коробку конфет. Конфеты оказались настоящими. Оставив их на столе, я спрятал банки под письменный стол.

Оглянулся на Гулю — она сладко спала на боку повернувшись своим красивым лицом ко мне. Стоило мне только посмотреть на нее, как любое беспокойство во мне затихало. Возникала беспрекословная уверенность в счастье.

За окном светило солнце, шелестели все еще зеленые листья. Будильник показывал десять утра. У меня слипались глаза.

Минут пять спустя дом затих, замер, как самой глухой ночью. Мы спали, прижавшись друг к другу, и снова нам не было тесно на старой полуторной кровати.

На следующий день Ольга Мыколаивна освободила часть буфета и половину шкафа для наших вещей. Гуля развесила свою одежду на плечики, разложила наши вещи по полочкам. Я занял верхний ящик письменного стола Петра. Положил туда малочисленные трофеи своей экспедиции — фотоаппарат «Смена», старый номер «Вечернего Киева» — один Бог знает, почему я его не выкинул.

Вечером несколько дней спустя, когда я от нечего делать в очередной раз рассматривал найденный в палатке фотоаппарат, мною снова овладело любопытство, Плотно задвинув занавеску, я открыл заднюю стенку «Смены» и нащупал пленку.

«Что там может быть снято? — задался я вопросом. — Если все это принадлежало майору Науменко, то почему он взял с собой такой дешевый, детский фотоаппарат? И почему оставил его в палатке? Почему палатка оказалась под песком? Конечно, я сам уже знал, что такое песчаная буря в пустыне. Вполне могло быть, что он сам едва успел выбраться из полузасыпанной палатки и тогда, конечно, ему было бы не до вещей. Но тогда все его вещи оказались бы под песком. И куда бы он добрался без запасов пищи и воды?»