— Наверное, сейчас рядом с ней ее возлюбленный, — произнесла я. — Тот, кому она подарила свой портрет.

Оберон вздохнул.

— Ты не могла бы ее поторопить?

— Не уверена. Она томилась в своем портрете больше двухсот лет. Кто я такая, чтобы ей приказывать?

Вообще-то, я и не думала торопиться. Мое тело плавно раскачивалось в такт музыке. Взгляд серых глаз держал меня так же крепко, как объятия. Мне хотелось танцевать вечно, но меня вдруг выбросило из сказки. Кто-то налетел на мадам Дюфе. Она обернулась и обнаружила возле себя темнокожего мужчину в длинном шелковом зеленом кафтане, с белым тюрбаном на голове и в тонкой белоснежной полумаске.

— Эй… — вырвалось у меня, но почему-то этот толчок выбросил меня в современный Нью-Йорк.

А картинка распалась на миллионы фрагментов из цветов, фонтанов и лиц придворных.

Я снова приложила «Око возлюбленной» к глазу, но обстановка изменилась. Я — или, вернее, мадам Дюфе — сидела в холодной, бедно обставленной мансарде, окна которой выходили на черепичные крыши. Бледный юноша с взъерошенными светлыми волосами, в заляпанном красками балахоне стоял у мольберта и рисовал кистью на холсте.

— Художник пишет ее портрет, — сообщила я Оберону.

— Чудесно, — сухо произнес он. — Может, затем мы отправимся к ее цирюльнику.

— Нет, теперь очень важный момент, — возразила я. — Она говорит, что мечтает смотреть с полотна на его светлость, когда она вдалеке от него.

— Но, сударыня, что если вам это не понравится, — вымолвил художник.

— Я предпочитаю знать правду, — парировала мадам Дюфе.

Солнце ушло за крышу соседнего дома, и на лицо юноши легла тень.

— На сегодня мы закончили, — сказал он. — Хорошего освещения уже не будет.

Картинка потемнела. Я стояла на улице — точнее, в подворотне, где пряталась от дождя. Мимо проехала карета, и мои ноги обрызгало водой из лужи. Вдобавок подол моего платья был безнадежно испорчен. Я подняла голову и заметила, как молодой живописец вошел в лавку. Над дверью висела вывеска с изображением глаза.

— Видимо, я нахожусь у лавки Ди, — пояснила я Оберону. — А наш мастер, судя по всему, намерен выяснить, возможно ли наделить «Око возлюбленной» колдовской способностью. Как бы мне проникнуть внутрь…

Словно бы в ответ на мое желание, мадам Дюфе ступила на мостовую. Холодные капли дождя падали на мою голову и плечи. Я ощутила тошнотворный запах сточной канавы. Стеклянная витрина магазинчика запотела, но я сумела разглядеть художника, подошедшего к прилавку, над которым склонился владелец — Джон Ди.

— Ступка и пестик, — произнесла я вслух. — Хозяин что-то толчет в ступке. Наверное, лекарственный порошок.

— Верно! — нетерпеливо воскликнул Оберон. — Ди часто выдавал себя за аптекаря. Но пусть она покажет тебе теперешнего Ди!

Последние слова он выкрикнул так громко, что я испуганно вздрогнула. Мадам Дюфе на парижской улице поскользнулась. Булыжники мокрой мостовой оказались в паре дюймов от моего лица, но тут возникла новая сцена. Я находилась где-то высоко, наверное, на балконе, и смотрела на небольшую комнату медового оттенка. Персидские ковры устилали пол, стены пестрели картинами. Потрескивало пламя в камине, и его блики играли на лице человека, сидящего в красном кресле.

— Я в настоящем! — крикнула я, вспомнив логово Ди под Ист-Ривер и псевдостудию канала ТСМ. Только ракурс был иной. Я смотрела на Ди сверху вниз, потому что видела его глазами женщины, изображенной на портрете. Теперь я поняла, что убежище колдуна имеет восьмиугольную форму.

— Похоже, он в башне, — сказала я.

— Как насчет окон? — спросил Оберон.

Я вперила взор в стену напротив меня. Она была забрана янтарными панелями и завешана полотнами, украденными из галерей. Но я случайно обратила внимание на узкую прореху между картинными рамами.

— Есть одно узкое… вроде бойницы в средневековой башне… только… проклятье!

— Что? — требовательно осведомился Оберон. — Что-нибудь видишь за окном?

— Ничего. Хотя нет. Красный свет вдалеке… Что-то наподобие маяка.

Оберон взорвался:

— Там может быть что угодно! Ей ничего не стоит перенести тебя в комнату при свете дня!

— Не думаю, — ответила я. — Прежние воспоминания для нее очень много значили. А сейчас мадам Дюфе вряд ли что-нибудь волнует.

Я с изумлением услышала хрипотцу в своем голосе. Постепенно меня охватила тоска, мука человека, навеки плененного в красках и холсте. Горечь пронзила меня насквозь, до костей. Мои глаза заволокло слезами. Изображение логова Джона Ди задрожало, поплыло передо мной, а огонек за узким окошком разбух, как умирающая звезда. И меня осенило. В памяти затеплилась догадка, которая переросла в уверенность. Возможно, это знание заложил в меня Драйк.

— Рядом находится маяк на вершине башни в Клойстерс! Я его видела из окна квартиры Уилла Хьюза.

— Значит, пункт Джона Ди — в том же доме, где апартаменты Хьюза, — предположил Оберон.

— Нет, в том районе, насколько я помню, есть только одна башня.

Я встала с дивана и бросилась к шкафу. Отец очень любил историю Нью-Йорка, и за годы я подарила ему немало разных книг об архитектуре. Я выбрала нужный том, быстро нашла то, что хотела, и вернулась обратно к дивану.

— На фотографии — водонапорная башня на Хай-Бридж,[82]— сказала я Оберону. Однажды я спросила у отца о роли этого сооружения. Роман объяснил мне, что ее построили в одно время с Кротонским акведуком для подъема влаги на более высокий уровень Манхэттена. — Она восьмигранная и соединена с водопроводом — по крайней мере, так было раньше. Многие годы она не используется, но туннели сохранились до сих пор.

— И они, — подхватил Оберон, — как раз и соединяются с новой системой в Бронксе, в водохранилище Джером-Парка. Ди запросто прогонит туман по старинным туннелям. Да, это имеет смысл.

Оберон выудил из кармана стопку стикеров и нарисовал на одном из них восьмиугольник.

— Ясно. Пересечение Сто семьдесят четвертой улицы с Амстердам-авеню, — кивнула я, подумав, что Оберон захочет записать адрес.

Однако король фейри рассек восьмиугольник вытянутой по горизонтали буквой «S». Получилась половинка символа бесконечности, а в середине картинки он поставил жирную точку.

— Что… — вырвалось у меня, но в следующее мгновение Оберон прилепил стикер к моему лбу. Мои губы, голосовые связки и тело вмиг окаменели.

— Мне очень жаль, Гарет, — шепнул Оберон. — Но Драйк оказался прав: ты становишься намного сильнее и проворнее, чем я ожидал.