Слуги подошли к нам. Мы поднялись, но неторопливо, потягиваясь и обсуждая чудесный ужин. Оликея обстоятельно побеседовала с носильщиками. Они привели с собой вьючное животное, как она им и велела. Это был странный зверь: мышастой масти, скорее с пальцами, чем с копытами, тощий в сравнении с лошадью, с поникшей грустной мордой и длинными вислыми ушами. Она называла его «квайя». Наконец удовлетворившись тем, как они сложили наши вещи, Оликея оставила их и подошла к фонарщику.

— Теперь можешь проводить нас, — сообщила она ему.

Он неуверенно на нас посмотрел, словно не мог решить, как ему держаться: надменно или скромно. Подойдя к нему, я увидел, что он еще оставался юнцом, хотя ростом и вымахал уже со взрослого. Мальчик-солдат нахмурился. Оликея оказалась права. В том, что они не прислали с приглашением ни одного взрослого, был намек на оскорбление.

Наши носильщики принесли собственные фонари, так что Оликея велела посыльному Кинроува идти вперед. Думаю, она хотела поговорить спокойно, не опасаясь, что он нас подслушает.

Он двинулся медленным шагом, вероятно, потому что привык к неторопливой походке великого. Мы последовали за ним и, оставив позади песчаный берег, вышли на удивительно хорошую дорогу. Она была ровной и достаточно широкой для повозки, не говоря уже о пешеходах.

— Ты не собираешься меня поблагодарить? — спросила Оликея через некоторое время.

Ликари приотстал, зачарованный квайей и погонщиком, так что они ненадолго остались наедине.

Ее тон явственно намекал, что он должен быть ей благодарен за некое особое достижение.

— И за что бы я стал тебя благодарить? — уточнил мальчик-солдат.

— За то, что Кинроув так быстро тебя приметил.

Мальчик-солдат был несколько удивлен.

— Я и хотел, чтобы он меня приметил. Только по этой причине я и пришел сюда.

— И разумеется, вовсе не потому, что ты мог остаться без одежды, когда начнутся зимние дожди и наступят холода? — язвительно поинтересовалась она, а затем уже спокойнее добавила: — Что бы ты ни принес на обмен, Кинроув остался бы к тебе равнодушен. Нет. Вовсе не то, что мы отдали или приобрели, а то, что мы отказались продавать, принесло нам так быстро это приглашение.

Ему не пришлось долго размышлять над ее словами.

— Костяной младенец. Амулет плодородия.

Оликея самодовольно улыбнулась в темноте.

— У Кинроува шесть кормильцев. Шесть. Но только одна из них остается с ним с тех самых пор, когда он только стал великим. Ей стоило немалого труда остаться его любимицей. Но Галея стареет, и она так и не сумела родить ему ребенка. Она знает, что, если в ближайшем времени не подарит ему столь желанного ребенка, он обратится к другой кормилице, чтобы проверить, не послужит ли та ему лучше. Она отчаянно мечтает понести, чтобы не утратить его расположения.

— Значит, нас сегодня пригласили вовсе не потому, что Кинроув хочет со мной встретиться, а затем, чтобы его кормилица сумела убедить тебя одолжить ей Костяного младенца.

— Так она и считает! — радостно подтвердила Оликея.

— Я не хочу расставаться с этой вещью, — твердо сообщил он ей. — Она много для меня значит.

Оликея повернулась, чтобы посмотреть на него в тусклом, мечущемся свете фонарей. Мальчик-солдат глянул на нее и отвернулся.

— Тебя обрадует, если я выношу твоего ребенка? — спросила она с нескрываемым удовольствием.

Несколько ошеломленный, мальчик-солдат ответил, пожалуй, резче, чем намеревался:

— Меня не обрадует, если ты отдашь то, что Лисана настолько высоко ценила. Костяной младенец был для нее важен. И я сохраню его, чтобы почтить ее память.

Оликея прошла еще с полдюжины шагов в молчании.

— Тебе бы стоило ценить усилия женщины, остающейся рядом с тобой, а не предаваться воспоминаниям о той, что уже стала деревом, — с горечью заметила она.

Я в ее резких словах услышал обиду, но мальчик-солдат — лишь неуважение к Лисане и другим деревьям-старейшинам.

— Полагаю, тебе приходится из кожи вон лезть, чтобы стать влиятельной, — сурово заметил он, — поскольку тебе известно, что сама ты никогда не заслужишь собственного дерева.

— А ты уверен, что заслужишь? — сердито парировала она. — Не забывай, наступает день, когда великий остается во власти своих кормильцев. Так, может, попробуешь заслужить верность и доброе отношение, чтобы, когда придет твое время, нашелся человек, готовый отнести твое тело к молодому побегу и правильно его привязать, а потом проследить за ним, пока дерево тебя не примет.

Это была самая страшная угроза, какую только мог обратить спек в адрес великого. Он был потрясен тем, что она посмела такое сказать, до глубины нашей общей души. Думаю, я бы на его месте попытался успокоить женщину не только из-за причиненной ей боли, но и ради собственного дальнейшего благополучия.

— Ты не единственная моя кормилица, Оликея, — только и сказал мальчик-солдат.

Оба умолкли. Вокруг нас сгущалась ночь, не позволяя толком разглядеть окружающую местность. Мы шли вдоль берега, но дорога постепенно уводила нас все дальше и дальше от океана, пока рокот прибоя не превратился в приглушенный шепот. Наша тропа взобралась по пологому склону, выйдя на широкое поле, а они так и не обменялись хотя бы парой слов.

Когда мы дошли до цели, они все еще оставались в ссоре. Я ожидал увидеть стоянку с палатками и кострами, но, когда мы взобрались на невысокий холм, моим глазам предстал скорее временный лагерь, какой могли бы разбить военные на марше. Он казался маленьким городком, огороженным кольцом факелов, с прямыми улицами между прочными строениями. Кроме того, сообразил я, до лагеря оставалось еще далеко, и, хотя нам предстоял не подъем, а спуск, было уже довольно темно, и к тому же у меня после целого дня ходьбы отчаянно устали и ныли ноги. Я чувствовал недовольство мальчика-солдата. И тут мы услышали странно приглушенный звук, похожий на доносящуюся издалека музыку.

Еще через несколько шагов недовольство переросло в нечто большее. Неожиданно у него закружилась голова, а следом его нутро скрутила тошнота. Он застонал и, пошатнувшись, замер. Странно сказать, но наш провожатый остановился чуть раньше. Пока мальчик-солдат глубоко дышал, унимая тошноту, тот поднял фонарь и трижды неторопливо качнул им у себя над головой. Затем поставил светильник на землю и стал ждать. Мальчика-солдата снова захлестнуло головокружение, но тут же прошло, так же неожиданно, как и началось. Он с облегчением вздохнул — и Оликея тоже. Когда он пришел в себя, я задумался над вопросом, который счел крайне важным, и настойчиво обратился с ним к мальчику-солдату:

— Он охраняет свои границы. Почему? Чего он боится?

Не могу сказать, удалось ли мне до него докричаться. Он мне не ответил.

Впервые наш провожатый обратился прямо к нам.