68

Я не сомневался, что к императорскому раздражению был причастен отец. Он не хотел, чтобы я был принят, чтобы просил о том, о чем посмел просить. Он знал, что сделать, чтобы заранее настроить Императора. Но не вышло. Как бы он все обставил? Вероятно, как и предполагал в самом начале — объявил, что моя жена попросту сбежала. И неоглашенный брак тут только на руку. Какое-то время позора и насмешек немногих посвященных, и рано или поздно Император бы смягчился под силой настойчивых уговоров. Он вспыльчив, нестабилен, капризен. Но внушаем. Теперь же Император едва ли меня простит — последуют действия. Вероятно, меня вышлют, но сейчас это не имело никакого значения.

Я вдруг понял, какую ошибку только что совершил. Фатальную. Внутри сковало холодом, бросило жаром в лицо. До испарины. Прежде я должен был идти к де Во. Я должен был действовать аккуратнее. Даже если бы я не заручился его поддержкой, ничто не помешало бы мне сделать то, что сделал. Но я никак не ожидал такого исхода. Я забыл об осторожности. И уже ничего не исправить — бессмысленно сию же минуту разворачивать корвет. Де Во уже обо всем осведомлен. Бесспорно.

Я запрокинул голову, опуская на спинку сиденья, с силой прочесал волосы пальцами. Я потерял почти целый день. Чувствовал лишь бесконечную усталость и опустошение.

Брастин не мог меня ничем порадовать — все оставалось без изменений. Рабыня молчала, даже несмотря на угрозы и побои. Будто отупела до крайности. Лишь снова и снова спрашивала, не отыскали ли госпожу. История с этим рабом, как минимум, заслуживала внимания. На первый взгляд, глупая и незначительная, но что-то меня настораживало. А может я просто не понимал, за что еще ухватиться. Но как заставить ее говорить? Даже Брастин подтверждал, что не видел рабыни упрямее. Остался, пожалуй, единственный рычаг, но я боялся напророчить беду. Я становился суеверным, как женщина. И эти чертовы луны!

Я велел привести рабыню в кабинет. Зареванная, дрожащая, с тупым непонимающим взглядом. Она бухнулась на колени, сжалась, опустила голову. Пятнистые плечи конвульсивно подрагивали с какой-то нездоровой размеренностью. Это был жест бессилия, а не поклонения

Я смотрел на нее сверху вниз:

— Отвечай, кто такой Перкан?

Она подняла голову. В черных глазах на мгновение отразилась паника, но уже через мгновение сменилась апатией.

— Я не знаю, мой господин.

— Ты лжешь.

Она упрямо молчала, а я никак не мог понять, что это: какая-то странная расчетливость или же непроходимая глупость? Но что в ее положении можно было рассчитать? Сейя говорила, что она влюблена в этого раба. Неужели рабыня настолько защищала его, что готова была подставить и себя, и свою госпожу? Какая идиотка!

Я повторил вопрос:

— Кто такой Перкан?

Глаза верийки забегали. Она будто что-то пыталась вспомнить, либо лихорадочно выдумать. Наконец, опустила голову:

— Кажется, так звали одного из рабов господина Мателлина.

Я кивнул — уже что-то.

— Что связывает тебя и этого раба?

Она нервно замотала головой:

— Ничего. Клянусь, мой господин, ничего.

Брастин не преувеличивал. Рабыня оказалась до крайности лживой и упрямой. Она отрицала все, что только возможно, твердила одно и то же, но я так и не мог понять, почему. Я видел темные пятна на ее руках, след от хлыста на лодыжках. Но она отрицала. Даже после побоев. Все отрицала. И начни я ее прямо здесь резать на части — так и продолжит отпираться. Знала ли Сейя, какова на самом деле ее обожаемая рабыня? Едва ли. Моя жена слишком хороша, чтобы искать в ней подобное. Но ведь за что-то она сослала ее в тотус? При всей любви, при всей привязанности. И даже не виделась с ней несколько дней до своего исчезновения. И что-то упорно мне подсказывало, что все это звенья одной цепи. Чертова рабыня…

Я снова и снова задавал вопросы и снова и снова получал лживые одинаковые ответы. Рабыня отрицала все.

Я опустился рядом с ней, обхватил подбородок, заставляя смотреть в лицо. Какое-то время молчал, до тех пор, пока у нее не забегали глаза.

— Ты виновна в смерти своей госпожи, Индат. И тебе с этим жить до тех пор, пока я не изберу для тебя наказание. А я не стану торопиться. Ты погубила ее. Предала. Ты отреклась от своей госпожи, Индат.

Рабыня онемела. Не отрываясь смотрела на меня, но по безумному взгляду я понимал, что она не в себе. Даже мелькнула мысль, что она помешалась. Я сам едва не помешался, озвучивая все это. И отчаянно надеялся, что лгу. Страшные слова. Я надеялся, что еще не поздно. Не поздно до вечера, ночи, утра. Надеялся, что хотя бы сейчас не просчитался.

Как я и рассчитывал, Брастин разбудил меня посреди ночи:

— Мой господин, рабыня вашей жены пыталась повеситься в бельевой.

— Надеюсь, вы успели? — я выскочил из кровати, набросил халат.

Брастин кивнул:

— О да. Она предсказуема. С нее глаз не спускали.

— Прекрасно.

Мы спустились на технический этаж. Рабыня недвижимо лежала на полу, между стеллажей с бельем. Над ней склонялся медик и мазал темно-бордовую полосу на пятнистой шее прозрачным гелем с резким запахом. Ее глаза были стеклянными, но в них полыхнула нестерпимая боль, когда она увидела меня.

Я присел рядом:

— Ты посягаешь на имущество своего господина?

Она едва разомкнула пересохшие губы. Голос был слабый, хриплый.

— Мне незачем жить, если я погубила свою госпожу. Я не должна жить.

Рабыня говорила искренне. Сама себе подписала приговор из чувства вины. Я коснулся ее остренького подбородка, поворачивая голову:

— Твоя госпожа жива.

Стеклянные глаза ничего не выражали, она еще не поняла смысла слов.

— Ты слышишь меня? Твоя госпожа жива.

Ее взгляд наконец обрел осмысленность. Губы вновь шевельнулись:

— Жива? Это правда?

Я кивнул:

— Правда. Но если ты не заговоришь — она может погибнуть. Говори, Индат. Спаси свою госпожу.

Она с трудом сглотнула, коснулась тонкими пальцами рубца на шее:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я все скажу.

69

Рабыне внушили, что от молчания зависит жизнь ее госпожи. И этого проклятого раба. И даже не знаю, за кого она цеплялась сильнее. После моего отъезда они с этим Перканом тайком встречались у забора, когда Индат вместе с остальными работала в саду. Брастин смотрел на эту