Но я мнил себя свободным. Выразить свое мнение — уже роскошь там, где регламентированы даже взгляды. Было приятно осознавать, что тебе позволено немного больше, чем остальным. Я с детства научился извлекать из своего положения моральную выгоду, дышал свободнее братьев. И выставлял это напоказ. Мне нравилось, как на меня смотрели.

Теперь меня будто скрутили по рукам и ногам. Перекрыли кислород. Я отчетливо чувствовал холодную пустоту вместо теплого присутствия. Ее присутствия. Эта потеря была так ощутима, что меня ломало. Пустота слишком ясно давала понять, чем стала для меня эта маленькая, странная безродная девчонка. Ученые утверждают, что эти связи не поддаются объяснению. Они возникают за считанные мгновения вопреки рассудку. Я понял это еще на Форсе, но не хотел смиряться, потому что вмешались они: отец и Император. Так пусть вмешаются теперь, когда это действительно нужно.

Когда корвет причалил у дворцовой лестницы, уже смеркалось. К этому часу официальные аудиенции были закончены, и каторжные ступени казались огромным гофрированным чистым полотнищем, подсвеченным лиловым закатным светом. Над головой в чернеющем небе ровной полосой повисли имперские луны, будто нанизанные на прут. Равнолуние… Я никогда не был суеверным, но равнолуние всегда предрекало неудачи. Даже сделки в это время старались отложить. Чушь! Не хватало скатиться в мистификации!

Я поднимался около двадцати минут. Это минус моего положения — другие двери для меня были закрыты даже в неприемные часы. Сначала — почти бегом, но быстро выдохся. Сказывалась бессонная ночь. Я все еще ежеминутно ждал известий от Брастина, но селектор молчал. Его люди уже несколько дней шерстили кварталы вокруг Котлована, но никто не надеялся на результат. Котлован хорошо бережет свои тайны. Осведомитель мог поручиться лишь за то, что Сейя там была какое-то время. И больше ни за что. Ни за жизнь, ни за смерть.

На рабыню моей жены тоже надежды было немного. Она билась в истерике с тех пор, как Брастин стал ее расспрашивать. Даже понадобился медик. Впрочем, что та могла знать, если уже давно была отлучена от своей госпожи и сослана в тотус?

Я, наконец, достиг портала. Остановился на площадке, посмотрел сверху вниз. Было странно видеть эту лестницу совершенно безлюдной. Она казалась мертвой. И все вокруг будто вымерло. Сюда не доносились звуки магистралей, не было людских голосов. Даже птицы в саду замолкли, готовясь ко сну. Лишь ветер приносил густое шуршание крон бондисанов, будто ленивый прибой шевелил на отмели песок. Все, как и было задумано — я ощутил себя пылинкой. Но лестница просто усугубляла…

Императорские гвардейцы пропустили меня беспрепятственно. Я миновал просторную прихожую, украшенную цветным стеклом, и пошел по широкой галерее, ведущей к внутренней лестнице, от которой лучами расходились галереи поменьше. Их называли коридорами, и каждый имел свое название. Коридор Преклонения вел в залы аудиенций. Здесь не было даже траволатора, и весь путь снова и снова приходилось преодолевать на собственных ногах. Все было рассчитано на то, чтобы измотать. Даже за почести. Тем более за почести. Я же шел просить.

Даже теперь я все еще не подобрал слова. Слова зависели от многого. В первую очередь, от расположения, в котором я смогу застать его величество. Но я не обольщался — я смею являться незваным в неприемные часы. Это уже поступок из ряда вон. Удачей будет уже то, если меня изволит выслушать хотя бы секретарь.

У лестницы пространство густо заполнялось привычным гулом — здесь было полно визитеров. Тех, кто явился по собственной инициативе и не был принят днем. Большинство из них останется здесь на ночь, на ногах. Высокородные из боковых ветвей, приезжие. Все они стояли на социальной лестнице гораздо ниже меня, и я имел полное право их не замечать. Но при моем появлении гул несколько утих. Мне кланялись, но я даже не смотрел.

Я вновь перевел дух и заступил на лестницу, когда услышал прямо за спиной знакомый липучий голос:

— Ваша светлость… Какая неожиданность…

Марк Мателлин согнулся, насколько мог, потому что жирное брюхо давно не позволяло ему в полной мере следовать этикету. Мне всегда казалось, что он пользовался этим и лелеял свои объемы с особым смыслом. Удивительно, но именно сейчас я был в какой-то мере рад увидеть его — его лоснящаяся рожа на мгновение отвлекла меня, будто встряхнула. Я посмотрел на него сверху вниз:

— Снова что-то вынюхиваете в толпе? Или заняли, наконец, соответственное место?

Его накрашенный рот растянулся полосой:

— Я никогда не забывал его и не обольщался, — он вновь попытался поклониться, но не вышло. Лишь отпружинили локоны.

Сейчас он казался благодушнее, чем обычно. При взгляде на меня его даже не так сильно перекашивало. Очевидно, что толстяка поедало любопытство, потому и окликнул. Марк Мателлин подался вперед, сложил на брюхе пухлые руки с женскими ногтями:

— Я удивлен, увидев вас здесь в такой час. Выходит, вашей светлости назначено?

— Мне отчитаться перед вами?

Он и так увидел больше, чем надо. Разнесет… Впрочем, плевать. Может, и лучше, чтобы разнес…

Толстяк с пониманием кивнул, выпятил губу. Едва заметно кивнул в сторону толпы:

— Вам повезло гораздо больше, чем всем этим несчастным.

— Вы ровняете меня с ними?

Марк поджал пальцы в пухлый кулачок:

— Кажется, как и их всех, вас что-то заботит.

— Нас всех в той или иной мере что-то заботит.

Толстяк скорбно кивнул.

— Я полагал, вы на Сионе, вместе с моим господином.

Я понимал, зачем он тянул время. Чтобы стоять рядом. Чтобы все здесь увидели, что толстяк со мной на короткой ноге. Скользкий выкрашенный паяц. Его откровенно презирали при дворе, но кто-то всегда должен делать грязную работу. Даже дядя Тай при случае охотно пользовался его услугами и радушно принимал в доме, но всегда плевал в спину.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Марк засуетился, оглядываясь:

— А где ваши рабы, ваша светлость?

Я оставил рабов в корвете, потому что лестницы для прислуги были уже перекрыты. Рабам запрещено подниматься по парадной лестнице. Толстяк все понял. Вновь многозначительно кивнул:

— Вам даже не подали воды после восхождения. — Он обернулся, нашарил взглядом своего раба: — Перкан, воды его светлости!

Через мгновение ко мне подскочил ладный вериец с довольно ровной кожей. Согнулся, подавая бокал. Это было слишком. Я молча развернулся и пошел вверх по лестнице в сторону коридора Преклонения.

Гул толпы очень скоро утих. В мертвой тишине раздавался лишь стук моих каблуков. Перкан… Я уже слышал это имя. Перкан… Этого