Несмотря на творческую атмосферу парижских школ начала XII века, карьеру в них сделать был сложно; все крупные их представители в зрелом возрасте либо дорастали до епископов, либо уходили в монастыри. Чтобы остаться в Париже, профессорам необходимо было объединиться, создав, по сути, ремесленную гильдию (слово universitas, которое стали использовать в Париже к 1208 году, означало «гильдия», точнее «общность»), и разрабатывать программу обучения на основе общих, а не конкурирующих принципов. Так и произошло. К началу XIII века у них появились регулирующие уставы, а кроме того, привилегии, защищавшие их от посягательства парижских светских и духовных властей, от короля Франции в 1200 году до папы в 1208–1209 годах. В 1229 году они поссорились с королевой-регентом, матерью Людовика IX Бланкой Кастильской, и дружно покинули Париж, и только благодаря поспешному вмешательству папы Григория IX, подкрепившего примирение буллой, в 1231 году школы открылись вновь[300]. Булла была не просто стандартным папским постановлением или привилегиями, она представляла собой полноценную декларацию целей и задач организации, которую с этого времени мы уже можем называть университетом, как главной образовательной площадки, где обучали в том числе такому важному для церковной деятельности XIII века искусству, как проповедование. Примечательно участие папы Григория IX, поскольку на первый взгляд кажется странным, что его заботило благополучие Парижского университета – да еще до такой степени, чтобы пересматривать уставы и вмешиваться в программу обучения, иногда по мелочам. Однако общая для объединяющейся Церкви интеллектуальная почва все больше возделывалась именно в Париже. Там учился и сам Иннокентий III, и далее в XIII веке Парижский университет (наряду с другими университетами, специализировавшимися на богословии, в частности Оксфордским и Саламанкским) выпустил немало будущих епископов и других высокопоставленных духовных лиц. Из его же стен вышли многие крупные европейские теологи XIII века, самым выдающимся из которых был южноитальянский аристократ Фома Аквинский (ум. в 1274). Его поражающие глубиной и систематизированностью труды до сих пор служат отправной точкой для западной теологии.

Важная особенность этих перемен заключалась в том, что они представляли собой еще один пример роста институционализации власти, происходившего в 1150–1300 годы. Отчасти это была просто рутинизация харизматичных фигур начала XII века, поскольку удерживать такой уровень исключительности уже не представлялось возможным, и действительно, начиная с 1150 года выдающиеся профессора в наших источниках встречаются реже, пока в середине XIII века вновь не приходит пора ярких ученых и мыслителей. Но в то же время, как и в государственном управлении, это признак растущей потребности в контроле. В действительности полностью контролировать происходившее в университете все равно не удавалось, каждый профессор имел собственный взгляд. Особенно заметно это стало, когда дебаты в XIII веке начали записывать, протоколируя вопросы наставнику на самые разные темы и его ответы. Такие протоколы, называвшиеся «кводлибет»[301], зачастую расходились достаточно широко. Однако здесь имелся свой риск – в том числе опасность распространения ереси, и поэтому папы и другие власти, как университетские, так и внешние, пытались контролировать и содержание обучения (например, в какой мере позволительно опираться на труды нехристианских мыслителей, таких как Аристотель и Ибн Рушд), и преподавательский состав (начиная с 1250-х не утихали споры о роли нищенствующих монахов в Парижском университете). В дальнейшем и папы, и светские правители действительно старались не упускать университеты из поля зрения, поскольку предоставлять самим себе эти потенциальные очаги элитарного образования, с одной стороны, и ученой критики – с другой, было бы недальновидно. Однако, несмотря на всю достигнутую институционализацию и контроль сверху, университеты в основе своей оставались ячеистой интеллектуальной структурой, легитимность которой зависела от признания заслуг каждого входившего в нее профессора.

Мирская духовная культура была еще более локализованной и представляла для центральной власти совершенно иную проблему. В XI веке, как мы видели в главе 6, ряд светских групп начал вырабатывать собственные, варьировавшиеся от места к месту модификации христианского обычая и принципов, формулируя ответы, которые иногда согласовывались с церковной реформой, а иногда подпадали под определение ереси. Где-то с 1150 года это явление стало еще заметнее. Доступность библейских текстов росла, их могли самостоятельно читать миряне – либо грамотные, либо те, кто входил в «сообщества» читателей и слушателей, о которых писал Брайан Сток[302], – и это обусловливало широкое разнообразие способов религиозного исповедания, не в последнюю очередь в силу значительной политической раздробленности Европы. Иногда на этой почве, как в предшествующие столетия, возникали новые ордены монахов или каноников – премонстрантов, гильбертинцев и тому подобные, а в государствах крестоносцев и затем на Западе – рыцарские ордены тамплиеров и госпитальеров, и все они, независимо от долговечности и успешности, вписывались, по крайней мере, в стандартные схемы религиозной иерархии. Однако иногда проповедники насаждали собственную версию христианского пуризма в привычном окружении, не создавая отдельных орденов. Один из таких деятелей – Вальд, мирянин из Лиона, – в 1179 году на Третьем Латеранском соборе добивался для своих последователей у папы Александра III права проповедовать, однако для этого требовалось также согласие местной церкви, а новый архиепископ Лиона наложил на эти проповеди запрет. Тем не менее вальденсы проповедовать не бросили, поэтому их все чаще причисляли к еретикам и время от времени преследовали, но им удалось отсидеться в альпийских долинах и в XVI веке влиться в протестантизм[303]. Другая группа – ведшие аскетический образ жизни нидерландские бегинки (основоположницей движения была Мария из Уаньи, умершая в 1213 году), в основном зарабатывавшие на жизнь ткачеством, – в местной церковной структуре оставалась маргинальной и время от времени подпадала под подозрения, хотя в религиозной жизни, по крайней мере фламандских городов, несомненно участвовала[304]. Гораздо больше повезло в этом отношении Франциску Ассизскому (ум. в 1226), который в 1205 году, отрекшись от собственного родителя – богатого торговца, ушел в нищенство, а затем возглавил движение нищенствующих монахов-«братьев». У ордена имелся и женский аналог, клариссы, основанный последовательницей Франциска Кларой Ассизской. Нищенствующим монахам запрещалось брать в руки деньги, а деятельность орденов финансировалась за счет пожертвований. Франциск, всегда полностью признававший церковную власть, произвел благоприятное впечатление на Иннокентия III, и в 1209 году тот разрешил братьям проповедовать. Между тем аскеза самого Франциска была настолько суровой, что после его кончины (и даже прежде) стали возникать разногласия между теми адептами, которые требовали полностью следовать идеалу основателя ордена, и теми, кто предлагал смягчить требования, приблизив их к повседневным реалиям. К концу XIII века в учении первых – «духовных францисканцев» (спиритуалов) – стали искать потенциальную ересь. Вторым же, основной части францисканского братства, благодеяния сослужили хорошую службу, и их огромными и дорогостоящими храмами-дворцами, стоящими на окраинах многих городов (не только Ассизи), мы по сей день любуемся как выдающимися памятниками позднесредневековой архитектуры. Как видим, францисканцы сумели занять любопытное промежуточное положение между влиятельностью и опалой[305].