Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вместе с той нелепостью, которую он испытывал, ему интересно было охватившее его ощущение даже не бесшабашности и не равнодушия, а того, что он сам бы назвал пофигизмом. Интересно было знать за собой, что ты все еще способен в миг отпнуть от себя все символы той жизни, с которой, кажется, сросся во что-то единое, начинающее уже понемногу отрастать складочками на животе, и в одно мгновение перетечь в совершенно противоположное состояние. Потому что все пласты известной тебе жизни — это не столько все-таки игра, сколько блеф, и даже — еще точнее — зеркальная взаимопроникаемость игры и блефа. Сам человек, сидящий на каменной ступеньке, мусолящий дешевую, доступную нынешним нищенским средствам сигаретку, возводящий мысленные замки своего величия — есть в этом что-то совершенно безумное, подставное. И кто ты есть на самом деле, ты и сам бы не смог ответить на этот простой вопрос. Может быть, заносчивый, в меру воспитанный и в меру образованный сноб с болезненно воспаленным — по причине отсутствия верной армии — наполеоновским комплексом? Или все-таки поэт, гениальность которого единолично и единогласно, что в общем-то достаточно, признал ты сам? Или всего-навсего ты — тяготящийся своего положения маргинал, который то и дело срывается в свое настоящее придонное состояние? Где приткнуться в пространствах вязких, переменчивых, если сам ты вязкий, переменчивый, принужденный без конца лицедействовать, но одновременно жесткий, колючий, непреклонный клоун, заведенный на бесконечную повторяемость жизни-игры-блефа?
Земскому будто почудился звук гармони — далекий, затухающий. Он поднялся на ноги, и гармонь тут же перестала играть. Стал подниматься по лесенке и опять оказался в маленьком квадратном помещении, а отсюда прошел в узкий короткий коридор. Но, кажется, вновь заплутал: дом водил его своими ветхими закоулками — оконце под потолком в очередном коридорчике было не квадратное, а полукруглое — маленьким сводом — и совсем без стекла. И прямо из этого коридорчика, открыв небольшую дверь, обитую, наверное, для тепла темной толстой дерюгой, Земский вошел в жилое помещение.
Низкий потолок еле угадывался в плотных слоях табачного дыма, в которых желтым пятном светила лампочка. Эта тусклая лампочка и люди с темными молчаливыми лицами, сидевшие в полумраке в дыму за простым столом под выцветшей клеенкой, узоры которой расплывались, и обступавший их тесный антураж — некие углы темной мебели, что-то свисающее вроде занавесок под рукомойником, стена в мутных потеках, — все, что успевал различить подслеповатый взгляд, — чайник на столе, миска, кажется, с солеными огурцами, еще какая-то нехитрая снедь — куски хлеба, сала, бутылка и посреди всего этого, раздвинув себе место — возложенные крупные волосатые руки… Но главное все-таки лица, которые приветливыми назвать было никак нельзя, — Земский, щурясь, угадывал их настроение.
Старуха из дальнего угла, которую Земский принял сначала за девочку-подростка, потому что на голове было что-то похожее на светлую панамку, заговорила сожженным голосом:
— А эт Нинкин хахель, редахтор… Двери, милок, спутал?
— Спутал, — спокойно ответил он.
— Антиллегент, — добавила старушка.
Тогда заговорил занимавший половину стола, сложивший волосатые руки, огромный, как медведь, человек с крупным лицом и с головой, отливающей рыжим — и заговорил как-то ерничая, тянуще, распевно:
— А вот ты, мил человек, скажи, как на духу, не кривя и не юля, разреши наш спор многолетний, многотрудный: можно ль убить ближнего своего не за котомку с бриллиантами, а за понюх табака?
Земский едва заметно усмехнулся и ответил тоже певучим тоном:
— Смотря кого считать человеком. А то можно и за понюх табака.
— Вот как? — здоровяк будто удивился ответу. Почесал пальцами у себя в затылке. — Но как же тогда совесть? — Выпучил глаза. — Замучит змея ползучая… И побежишь тогда с повинной, и упекут тебя на пятнадцать годочков лес рубить на пользу окаянной родины.
— Это только в старых сказах убийцу совесть мучает, — спокойно сказал Земский. — А сейчас в сказки никто не верит. Выпьешь водочки и все грехи разом смоет. Или еще лучше проглотишь хороших снотворных. А можно еще сходить к психологу. Этот подонок скажет: прости самого себя, поцелуй самого себя в зад, и совесть успокоится.
— Эть, я же говорил тебе, Андрей Петрович, — с удивлением произнес здоровяк и повернулся к низкорослому родственнику. — Мы имеем пред лицом своим готового убийцу. Не гляди, что интеллигент. — Он вновь повернулся к Земскому: — Однако, ты сильно разговорчив. Скажи-ка, мил человек, часто ли тебе в твоей бренной жизни доставалось по мордам?
— Не жалуюсь, — ничуть не испугавшись, так же в тон ему — певуче — ответил Земский.
— Петр Петрович. Чо с ним тренькать, дай мне его, — напряженно сказал второй мужчина, сидевший за столом куда ниже своего родственника — по плечи ему.
— Андрей Петрович, — ответил Петр Петрович. — Как же можно обидеть гостя, даже если он интеллигент! Сколько я учу тебя хорошим манерам, а все без толку… — Петр Петрович опять повернулся к Земскому: — Ты ведь гость у нас, мил человек?
— Гость, — кивнул Земский.
— А звать тебя как?
— А звать меня Вадим Петрович, — опять в тон ему отвечал Земский.
— И ты Петрович? — удивился низкорослый Андрей Петрович.
— И я… И еще я мало того что интеллигент, я еще очки обычно ношу, и очков у меня четыре пары на разные случаи жизни, да вот только на этот раз забыл дома.
— Тогда выпей с нами чего бог послал, Вадим Петрович, — рассудительно сказал здоровяк. — А послал он нам коньяков самородных, самосильных, нескончаемых… И сала немного на заедку… Однако, кушаешь ли ты сала, мил человек, или тебе по каким-то идейным причинам сала кушать нельзя?..
— Я кушаю сала.
— И черный хлебушко кушаешь с маринованными огурчиками?
— И черный хлебушко кушаю, и маринованные огурчики, и от щуки с чесночком не отказался бы.
Здоровяк на некоторое время замер с поднятой в руке бутылкой.
— Однако… — качнул головой и стал наливать. Ему игра явно нравилась. — Тебя нам бог послал — в аккурат к годовщине Альбины Альбертовны… Помянешь ли ты, мил человек, Альбиночку — цветок увядший?
— Отчего же не помянуть? Помяну.
Земский придвинул от рукомойника к столу деревянный табурет, уселся — не скромно, с краюшку, а даже с намеком на вызов, посреди свободной стороны, на полстола, широко расставив ноги и рукой подперев себя в бедро, отставив локоть. Взял замызганный стакан. Едва
