в номере, отсиживаться будешь как миленький. (Еще с детства всегда становился «миленьким» Спринтер за пару минут разговора с незнакомой женщиной. Но, похоже, тогда это было совсем другое.) У меня друг в аэропорту работает… А болтать станешь, тебе плохо будет… И мне тоже». Ну и страшно очень мне стало. Уж очень искренне она говорила. На кой черт рисковать? Потом, думаю, надо позвонить, предупредить кого-нибудь. Но что сказать, не знаю. Что какая-то баба лететь не советовала? Слишком глупо звучит. А если действительно это правда? Потом ГБ начнет мурыжить? И дружки ее «знакомого» за мной всю жизнь гоняться будут? Ну и решил не возникать. В общем, никому не позвонил и остался. А вечером сообщили, что самолет действительно разбился! Вот так точно, как она сказала. Упал в море. Наверное, у них там в Норильске свои разборки были. Чуть крыша тогда не поехала. Напился как свинья со страху. Лег спать.

Спринтер ненадолго задумался, словно вспоминая следующую фразу. Может, это еще одна из его бесчисленных историй в жанре отрепетированной мистификации? И она не до конца отработана? Раньше он часто менял истории из своей жизни. Пробовал разные версии. Я называл это «строить планы на прошлое». Как видно, в моем лице появилась понимающая улыбка, но сразу исчезла, натолкнувшись на недоуменный взгляд брата. И правда. Ничего смешного в словах Спринтера не было.

– Ну вот… И на следующий день во сне приходит опять та же баба. Ты знаешь, ни в какие сны я не верю. Но уж больно странно. «Сегодня, – говорит, – спасла, пожалела, значит. А больше не буду. Судьба у тебя дурная, недолго осталось. Тело у тебя уже испорченное. Если фокусы свои не бросишь, дольше двух лет не протянешь». Только и это еще не все. Перед отлетом снова встретил ее в зале ожидания. А рядом с ней мужик. И я вздрогнул, разглядев его лицо. Это был я сам! Лишь сильно постаревший. Сначала, конечно, решил, что это ты. Но ты-то три года жил в Бостоне и в Норильске никак не мог оказаться. Ну вот. Стою совсем обалдевший и не знаю, что делать. А она глазами показала, чтобы не смел подходить… Ну я и не посмел… Словно гипноз какой-то…

Что-то здесь не так… Встреча Спринтера с самим собой явно выпирает из этой красивой (слишком красивой?) истории. Торчит как острый железный штырь на месте отломанной руки у одной из его пластилиновых фигурок… Но это ведь еще явно не конец. Рассказчиком Спринтер всегда был умелым. Знает, когда приостановиться…

– После, когда уже вернулся в Питер, долго думал об этом и понял, что это она стояла, прислонившись спиной к зеркалу. И увидел я рядом с ней просто свое отражение. – Ну, слава Богу, хоть присобачил снова оторванную руку! Сейчас он объявит, что разыграл меня, сделает зверское лицо, и мы оба, как бывало в детстве, расхохочемся. – Но вот что уж совсем удивительно, я позвонил знакомому, который живет в Норильске. Он клянется, что зеркала там никогда не было! Даже карточки прислал всего зала ожидания в аэропорту… А потом у меня эту проклятую опухоль обнаружили… Ты понимаешь, о чем я?

– Нет.

– Пожалуй, и я нет, – после короткого размышления соглашается Спринтер.

Я почувствовал, как холодок, идущий из солнечного сплетения, расходится по всему телу. Сделал большой глоток, и коньяк мягко подтолкнул сердце. Разумеется, Спринтер мог все это выдумать, от начала до конца. Для внешнего потребления. Спринтер часто такие вещи делал. Но тогда возникает вопрос: зачем? Выглядит он в этой истории не очень привлекательно. Может, чтобы придать ей побольше правдивости, поразить слушателя? Хотя, судя по растерянности в голосе, Спринтер в нее верит… Но он ведь артист…

– Я правда не знаю, что и сказать… Так что было дальше?

– Ничего. Завязал с фокусами. Ни разу больше не выступал, – с трудом, будто толкая перед собой тяжеленный камень, отвечает Спринтер. – Ушел из Ленконцерта. А тут перестройка. И как только пришел в себя после операции, сразу прыгнул в бизнес… Но иногда думаю, разница не такая уж и существенная… Сейчас почти два года исполнилось с того времени… – Минуту он угрюмо молчит что-то свое. – Вот такие дела… Ну так что, монетку бросаем?

Я решаю довериться случаю и неуверенно киваю, но стараюсь внимательно следить за его руками.

Взгляд Спринтера раздваивается. Правый глаз лучится насмешкой, в левом проступает раздраженное нетерпение. Не дожидаясь ответа, щелкает пальцами. Взводит до отказа указательный, направляет его мне в лицо и подбрасывает монету. Сверкающий квотер бесконечно долго крутится в воздухе, потрескивающем сухим электричеством. Завис он, что ли? Наконец монета дробным стуком отзывается с пола и пропадает под столом. Мы одновременно нагибаемся… Как я и ожидал, случай не захотел иметь со мной дела и монета стоит на ребре…

Спринтер выпрямляется и отработанным жестом артиста, закончившего фокус, поднимает руки.

Придется решать самому, и прямо сейчас. Вопрос стоит ребром, как этот проклятый квотер, торчащий из пола. Нет, никаких дел со Спринтером – и точка…

Но первая жирная точка, поставленная мною тогда, оказалась лишь началом очень длинного многооточия …

На следующий день утром снова говорил с Лиз, и как-то совсем не захотелось ходить по музеям с Люси. Да и с работы стало трудно уже отпрашиваться. Слишком часто приходилось это делать, чтобы являться в суд. Но пригласить ее на обед стоит. Может, она предпочтет провести время с копией Спринтера обществу Ричарда, которого она, похоже, к тому же и недолюбливает. До Спринтера добраться не удалось, и позвонил Люси в гостиницу. Извинился, что музей у меня не получается, и предложил встретиться вечером. Но оказалось, что Спринтер в очередной раз изменил свои планы и они должны улетать через несколько часов. Голос у нее был довольно обиженный. Но я тогда не придал этому значения.

29. И снова Лиз. Ответчику надо писать стихи

(Бостон, 14 февраля 1992 года)

Чувства у меня всегда становились сильнее на расстоянии. И в новом ракурсе с расстояния в четыреста миль как-то незаметно исчезли все неприятные детали. Чем меньше видел, тем больше хорошего для себя мог вообразить. Теперь, когда остались только ее голос в телефонной трубке и моя дальнозоркая память, ничто не мешало воображать в точности то, что хотел. Или даже больше. Перебирать ее слова, переставлять, находить для них новые интонации, придумывать правильные названия каждому жесту, подгонять их друг к другу. Но все же дыра, которая