Я протянула к Эшеру руку, но он отшатнулся, бледный и с ввалившимися щеками. Он покачал головой, потер виски.

– Я тебя не тороплю, не давлю и давить не буду никогда. Разбирайся со своей мамой и с проблемами в том темпе, в котором тебе комфортно. Хочешь, чтобы я помог? Пожалуйста. Только прошу об одном: в следующий раз, когда соберешься возводить стену, позволь мне быть по твою сторону. – Еще один шаг к машине. – Подумай. Не спеши. Не надо сомневаться во мне.

– Эшер.

– И в себе не надо.

Губную помаду «Малиновая роза» от «Элизы Б.», артикул 8898, Марисоль называла хамелеоном. Она переливалась, тон был достаточно розовым, чтобы не считаться красным, и достаточно красным, чтобы не называться розовым. Впервые увидев этот оттенок, я подумала, что если бы поцелуй мог иметь цвет, то это был бы цвет помады «Малиновая роза» от «Элизы Б.».

Вернувшись домой с вечеринки у Джейса с тяжелым сердцем и по-прежнему с амулетом Эшера на шее, я не должна была удивляться тому, что поцелуй снова меня одурачил. Только теперь это было не на сцене старшей школы Джефферсона, а в жилище патологического накопителя. Когда я, войдя, закрыла за собой входную дверь, мама никак не отреагировала ни на мои воспаленные глаза, ни на бежавшие по щекам слезы. Быстро поздоровавшись со мной, она вернулась к своему занятию. Представшая моему взору картина навалилась на меня, будто одно из стихотворений из нового старого «Питера Пэна»:

Как легко было ответить на мамин безотлагательный вопрос примерно так: «Да, мам, так и есть. Ты сама дала мне один из десяти тюбиков «Малиновой розы», дала и забыла».

Прошло всего несколько минут, и воспоминание об уходящем прочь Эшере все еще держало меня в таком напряжении, какого никогда не было после книги. Хоть я и сказала себе, что хочу всего настоящего, Эшер был прав: в наших отношениях я все еще цеплялась за полуправду, наподобие той, что придумала многие годы назад, защищая свой дом и свою семью. Я повторяла эту полуправду так часто, что почти не отличала от истинной правды – просто забыла, в чем разница.

И поступала я так не только с Эшером. Я полагалась на вранье с мамой, и это «понарошку» терзало меня изнутри. Оно тлело в глубине души и грозилось разрастись и поглотить меня всю, если не остановлюсь. Так что мне пора было остановиться. Прямо сейчас. Сегодня пора было появиться моей собственной надписи «Конец». Я крепко зажмурилась:

– Мам, мне нужно тебе кое-что сказать.

Мама огляделась, не отнимая рук от коробки:

– Послушай, я просто должна была…

– Речь не об этом. – Не о накопительстве. Не о лежавшей перед ней куче упаковок «Элизы Б.» цвета розового золота. – Скорее мне нужно тебе кое-что показать.

Было такое чувство, что кто-то установил комнатный термостат на слишком высокой отметке. Сердце у меня бешено стучало, пока я на ноутбуке заходила на eBay и открывала страницу со своим списком позиций.

– Я, как и ты, продаю «Элизу Б.».

– Что ты имеешь в виду?

– Читай заголовки.

Она всмотрелась в экран:

– Помада «Английская глициния», двухцветный маскирующий карандаш, румяна «Пылкий пион». – У мамы задрожали губы. – Откуда? Откуда они у тебя?

– Я среди них живу. Купаюсь в них. И ты тоже.

– «Пылкий пион»… – Она ринулась в кухоньку и, набросившись на оставшиеся пластиковые коробки, стала срывать с них крышки.

– Мам! – Я кинулась за ней.

Опустившись на колени, мама вынимала предмет за предметом.

– Ты их взяла? Зачем?

– Другого выхода не было! Мне тоже нужно оплачивать счета. Долгие годы бабушка помогала мне деньгами, но, когда мне исполнилось восемнадцать, она перестала. – Я хлестала словами, будто кнутом.

– Но ведь ты работаешь.

Я всплеснула руками: взгляни на меня! Увидь меня! Услышь меня! Ну почему ей не удавалось хоть иногда видеть не только себя?

– Этого недостаточно! Не получается у меня сейчас и ходить в школу, и делать уроки, и работать достаточно часов, чтобы хватало денег. Вот почему бабушка помогала мне без твоего ведома. Иначе ты бы растратила и те деньги. Они все ушли бы на покупки.

– Дарси. – Мама прижала руки к груди.

– Зарплаты из книжного не хватает ни на страховку машины, ни на мобильный. И что делать с тем, что в девяносто девяти случаях из ста мне приходится вместо тебя покупать продукты? И где взять одежду, которая мне действительно по размеру? – Я наобум взяла сложенную футболку, потрясла ей в воздухе высоко над головой. – У нас целые коробки каких-то нелепых вещей, которые не подойдут даже младшей сестренке Марисоль.

Громаде жестокой черной правды, которую я вытащила на свет, нужно было место. Не знаю как, но даже в этой до отказа забитой берлоге нашлось пространство, вобравшее ее в себя. Свет померк, став матовым и водянисто-серым. Мама тоже вобрала ее в себя и теперь монотонно качала головой. Она то и дело открывала рот, чтобы что-то сказать, но слова так и не срывались с ее губ.

– Прости, мам. – Голос стал тише, я повернулась в сторону своей комнаты. Сквозь дверной проем виднелась только малая доля книг. Как их много. Я не просто прочитывала романы, не просто одалживала их и дарила. Я пользовалась книгами. Мне нужно было хранить их, читать и перечитывать. Кто-то, не поняв, мог назвать мое собирание книг одержимостью. Или навязчивой тягой. Кто-то, возможно, назвал бы это… накопительством?

Ох… ох.

Я ухватила эту мысль, чтобы не дать ей разрастись, и поставила пока на полку вместе с томами. Но когда я снова повернулась к маме, комната выглядела по-другому. Сквозь весь этот хлам я наконец увидела ее.

– Я не понимаю, почему ты не можешь столько всего не покупать. Но теперь я точно поняла, что внутри тебя что-то без этого не может.

Мама застыла на месте, у нее вырвался раздраженный выдох.

– И если тебе необходимо продолжать покупать, то продолжай, – добавила я. – Но в этих коробках таится столько денег! Пока я буду продавать вещи, чтобы восполнить бабушкины деньги. Только чтобы оплачивать счета и покупать продукты. Не более. И тогда я смогу продолжать жить здесь, с тобой.

Контроль. Ей нужно некоторое чувство контроля, так говорил врач. Я обязана его обеспечить.