— Тогда вам нечего бояться.

— О'кей, — согласился я.

— Что случилось с вашим лицом?

— С этим? — Я смотрел ему прямо в глаза, не желая воспроизводить снова версию о скалолазах. — Меня избили у автобусной станции в Малаге.

— Кто?

— Не знаю. Может, хулиганы. — Я коснулся шеи. — Они забрали мое распятие.

Последнее замечание было уместно: такая подробность давала надежду.

— Вы заявили об этом?

— Нет, — вздохнул я. — Для чего?

— Вы знаете для чего, — ответил Эстрелада, — но лучше это сделать в полицейском участке Малаги. Могу только послать им уведомление об инциденте.

Я махнул рукой в знак того, что меня это не волнует.

— Как хотите.

— Что вы делали прошлой ночью на дороге в лощине?

— Искал цветы.

Эстрелада устремил на меня тягучий, полный сомнения взгляд:

— Во тьме?

Что-то во мне внушало подозрения. Я догадывался об этом по выражению загорелого лица Эстрелады. Но он ведь расследовал тройное убийство и пожар, и я мог казаться либо невиновным и глупым, либо виновным и чрезвычайно хитрым. В любом случае он понимал, что, допрашивая меня, теряет время, и отпустил меня со зловещим предостережением, что мы увидимся снова.

— Убежден, все, что вы мне говорили, выдержит проверку, — улыбнулся он. — До свидания!

Возвращаясь назад в свою камеру, я подавил удивление, когда увидел Хенрика, шаркающего в моем направлении. Его лицо в карикатурном виде выражало возмущение действиями полиции. Нижняя губа была выпячена, сзади полицейский подталкивал его сгорбленную спину, совершенно не считаясь с его правами. Его влажные карие глаза и пышные усы выглядели жалко, когда мы встретились у запертых внутренних ворот, я осторожно кивнул в знак приветствия. Стоя в своей новой экипировке с дизайнерскими этикетками и расцветкой, он устало кивнул в ответ, не выказав удивления или даже потрясения, характерного для моих старых приятелей.

— Слышал о пожаре? — спросил со вздохом.

Я кивнул.

— Что случилось?

Хенрик подергал свой амулет.

— Не знаю. С прошлой недели я был на побережье. Как только пришел сюда заплатить свои штрафы, эти подонки меня схватили. — Он выглядел взбешенным.

— Сколько времени тебя держат?

Хенрик нахмурился:

— Уже много, они готовы разорить меня из-за арендованной машины. Как ты?

— Средне, — ответил я. — Бюрократическая неувязка.

Конвоиры Хенрика, наконец, вспомнили код замка, беседа закончилась, когда каждого из нас повели в противоположном направлении.

— Удачи! — воскликнул я, словно удача зависела от меня.

В камере, страдая бессонницей, я позволил своему мозгу развлекать себя картинами воображаемого пожара — пламени, пробивающегося сквозь заплеванный потолок. Сильный дождь, из-за которого я промок, заливал сокамерников, стекал с их лиц, собираясь в радужные лужи вокруг их тел.

Гельмут и Микки погибли, это прекрасно.

Неизвестный местный житель тоже погиб, как Луиза, Моралес и его дородный коллега.

Крепость сгорела, и гвардейцы искали по крайней мере двух человек. Возможно, Гельмута и Микки убили цыгане, бродяги или воры в ситуации, весьма далекой от моей, но это маловероятно. Я не нуждался в доказательствах, чтобы понять, что последнюю сцену в жизни Гельмута, наполненную дымом и кровью, устроил Жан-Марк. У меня было жуткое ощущение, что я знаю и анонимного местного жителя.

Имелось кое-что еще: Хенрик находился на побережье в арендованной машине с наркотиками и в экстравагантном костюме. Где такой трижды неудачник, как Хенрик, найдет достаточно денег, чтобы съездить на побережье, а затем вернуться сюда, чтобы заплатить свои штрафы? Сумма штрафа за неделю здесь составляла пятьсот песет, и выплатить штрафы разом были способны только люди, которые либо выиграли в лотерею, либо являлись удачливыми преступниками. Хенрик, насколько я знаю, не был ни тем ни другим. Томительно тянулись секунды, минуты, часы. Страх, подобно влажному западному ветру, вцепился в спину, холодный и настойчивый. Он пробирался в мои внутренности, лишал ноги чувствительности. Сколько времени понадобится Эстреладе, чтобы установить мою личность? Против меня еще не выдвинуто обвинений, значит, они еще не получили моей фотографии, но меня легко узнать по описанию.

Моя история напоминала змею, ползущую по лезвию ножа.

Что они обнаружат, когда постучатся в дверь дома Кровавой Мэри? Бездыханный, с открытыми глазами труп женщины, задохнувшейся от собственной блевотины при свете утренней зари?

Трупы не обвиняют и не отрицают. Я буду клясться, что она выглядела прекрасно, разве что была немного удрученной, когда я ее оставил. Да, я знал о ее пагубной привычке, но как я мог ей что-либо сказать, после всего, что она пережила? Разве они не знали, кем была Мэри Бедфорд? Разве они не знали, что сотворил ее муж? Они знали, с кем ей пришлось жить. Я был единственным родственником, который заботился о ней, и, если бы меня не связали здешние бюрократические формальности, мог бы вернуться в Ла-Мендиросу вовремя, чтобы спасти жизнь несчастной женщины. В Англии никого не сажают в тюрьму за то, что он забыл свой паспорт, в конце концов, я чист, не правда ли? Мне кажется, единственное, что они могут сделать в такой ужасной ситуации, — это отпустить меня домой и позволить мне уладить дела несчастной тети…

Это было не ахти какое оправдание, но другого у меня не было, к тому же оно давало надежду лишь в том случае, если Мэри была мертва. Воспоминание о той гнутой чайной ложке, наполненной доверху сладким коричневым наркотиком, устраняло всякие сомнения: Кровавая Мэри умерла, и я отчасти был виновен в этом. Я уже вышел за рамки морали и опустился на дно общества, в самую клоаку. Мои желтые глаза отчаянно моргали в темноте, а вновь отросшие «баки» чесались. Я опустился на уровень Жан-Марка, и, если бы мы повстречались снова, действовали бы на равных. Это, в любом случае, паршивый выбор: узник или преступник, изоляция или преследование закона. Я должен был либо принять цепи, веревки, шнурки, нити, которые привязали бы меня к обществу, а вместе с ними номерные знаки, фото опознания, судебные дела и допросы, либо выбрать свободу, которая влекла за собой, в конечном счете, ограничение. Я должен был выбрать жизнь в раю и удовлетворять свой аппетит по строго расписанному меню или жить без этого и есть то, что удалось добыть. Я должен был подвергаться вместе с овцами опасности потерять шкуру — или жить вместе с волками.

Я хотел жить с волками.

Интересно, что бы сказал на это Иисус…

Когда за мной пришли снова, уже рассвело. Я отправился на следующий допрос с чувствами облегчения и настороженности одновременно.