Копы были достаточно дружелюбны и, казалось, не расположены меня арестовывать. К сожалению, версия о том, что я заказывал своей подружке столик в ресторане на побережье для празднования ее двадцать первого дня рождения, не сработала бы. Правила гласили, что иностранные подданные, не способные доказать свою национальную принадлежность, могли быть задержаны до тех пор, пока не найдется лицо, готовое за них поручиться. Что касается двух копов, для них я был Джоном Бедфордом, племянником мисс Мэри Бедфорд из Ла-Мендиросы, и они не видели причин считать иначе. В нормальных условиях они позволили бы мне ехать дальше, предупредив, что паспорт следует всегда иметь при себе, — в конце концов, если меня остановила Национальная гвардия, за этим должны были последовать фиксированные штрафы, тюремное заключение, мировой суд и все такое. К тому же недавно произошла серия совершенно необычных инцидентов, которые не оставили Хефесу ничего иного, как ужесточить меры безопасности во всем регионе. Однажды я уже видел монохромную, плохого качества фотографию человека — коммунистического шпиона, говорящего с расстрельной командой, которая намеревалась в скором времени осуществить смертный приговор. Интересно, о чем он думал, когда прислушивался к нервному, конфиденциальному разговору членов команды? Продумывал план побега в последнюю минуту? Просил о милости Бога, Которого отверг, или просто ужасался нелепости положения, в котором оказался? Именно сейчас я понимал, что он ни о чем не думал. Мысли, которые его воодушевляли, теперь были неуместны, мозжечок замкнулся, подобно посольству в осаде. Разговор с копами начался с пустяков. Да, я могу курить. Нет, они не хотели сигарет. Должно быть, я слышал о пожаре?

— Он выглядит как извергающийся вулкан, — заметил старший из пары полицейских, кивая в сторону гор.

— Что с вами случилось? — спросил коп помоложе. Он держал микрофон рации, ожидая инструкций.

— Меня избили скалолазы, — объяснил я само собой разумеющимся тоном. — Вам следует заняться ими как следует.

— Не вы, случайно, вымочили наркоманов в бензине и подожгли их? — ухмыльнулся другой коп.

Мой желудок сжался до размеров ореха, я отчаянно заморгал, закусил губу.

— Уфф, — затряс головой, улыбаясь. — Почему?

Коп перевел глаза с широкими веками снова на горный хребет.

— Беда в раю. Там живет община, горстка хиппи, в основном иностранцы — никаких нарушений.

Я почувствовал, как сжимается Вселенная, не теряя веса и не превращаясь в крохотный темный шарик. Поднял вверх брови.

— Что случилось?

— Не знаю, — пожал плечами коп. — Знаю только, что у троих из них был бензин. Его вылили на них, а один хмырь поджег. Сожгли все в этом месте. Огонь все еще горит — глядите.

Он указал на новый сноп искр, относимых на запад, к Монтекоче.

— Что вы делали на той дороге в лощине? — поинтересовался молодой коп.

Я вздохнул. Ответил:

— Надеялся нарвать цветов для своей подруги. Сейчас это не так важно.

Заработавшая рация прервала допрос.

— Задержите его, — последовало указание.

Я был больше не волен определять свою судьбу.

Пожилой коп привел машину Мэри в полицейский участок, похожий на крепость в Матаморосе. Когда он вошел с важным видом в приемное отделение, на стенах которого были расклеены плакаты, стало ясно, что ничего сенсационного сообщить мне он не может. В конце концов, они проверили содержимое моих карманов, ободрив меня отсутствием особой настойчивости. Я выложил все, что имел, в пластиковый пакет, расписался в журнале учета и был отправлен в камеру. В дверном проходе дежурный офицер, полагавший, что я не говорю по-испански, приложил два пальца правой руки к губам. Я предложил ему сигарету, он взял ее, прикурил и, подмигнув, передал мне обратно. Я остановился у койки и кивнул владельцу зажигалки в знак признательности, когда он запирал меня на замок. Пока я ходил по камере, мурашки, вызванные приемом кокаина, бегали по коже, как резвые псы. Комната была чистой, современной, обставленной до приятного минимума. Вероятно, ее спроектировали немцы. Белые стены покрыли каким-то липким веществом, видимо, в острастку любителям граффити. Единственный ряд кладки стеклоблока прорезал ширину камеры высотой до потолка, а над головой из-за непрозрачных панелей из плексигласа, непригодных для самоубийц, рассеивался мутный свет флуоресцентных ламп. Возможности для проявления активности ограничивались использованием унитаза из нержавеющей стали, без сиденья, и звонка обслуживания камеры заключения. Тиснение металлической вывески, которая когда-то предостерегала против легкомысленной эксплуатации кнопки звонка, было невозможно прочесть из-за многочисленных деклараций отчаявшихся, дерзких и бесстрастных обитателей камеры, проживавших в ней прежде. Я равнодушно прочел самую четкую надпись, вырезанную на металле: прибавить мне было нечего. Приглядываясь с некоторой долей любопытства, я понимал, что это был первый из серии государственных приютов, в которых я проведу свое обозримое будущее. Должно быть, я был угнетен, удручен и даже напуган, но какая-то химическая реакция в соответствующем органе препятствовала выходу этих эмоций. Они определенно будут таиться за кристаллической дамбой, углубляясь и насыщаясь, будут конденсироваться до тех пор, пока не станут непроницаемыми для света, когда же внутреннее давление вынудит их прорваться, я утону во тьме. Кокаин заслуживал пятнадцати лет жизни в заключении. Одно это отнимет у меня возможность заботиться о своих основных потребностях до достижения сорокадвухлетнего возраста. Обнаружение же тел в кузове фургона даст гарантию, что Испания будет опекать меня до самой смерти, а затем увидит погребенным в безвестной могиле на своей территории. Я уже выпил свою последнюю кружку пива и поцеловал последнюю женщину. Я боролся и потерпел поражение, но теперь, когда меня схватили, можно было понять, что горечь не единственная свидетельница моей капитуляции перед незавидным будущим. В тени этой горечи скромно притаилась сладкая, радужная надежда, а за ними обеими парила одухотворенность, как грач размером с человека.

Для меня жизнь началась ровно в двадцать лет.

Я сел на чистый матрас. Рано или поздно какой-нибудь коп в полоску справится, найден ли регистрационный номер машины узника. Возможно, они разыскивают его в данный момент. Как только пройдет шок после его обнаружения, они возьмутся за меня. Так же как в церкви Матамороса, я сомневался, что какой-нибудь полицейский чин добьется успеха допросами, но они будут тянуть время, пока возможно, фотографируя меня и снимая отпечатки пальцев. Они проверят меня на ВИЧ-инфекцию в региональном центре Эстероны, по учетам Интерпола, поищут по картотекам штаба Национальной гвардии в Ронде. Рано или поздно, случайно или преднамеренно, мое лицо совпадет с фото на моем паспорте. Им даже не нужно искать кокаин.

Я вспомнил теперь уже далекое утро вторника, когда я стоял в разоренной передней своего дома. Я был отключен наполовину анисовой водкой и кокаином Ивана, наблюдал, как Луиза пытается немного прибрать комнату. Даже тогда какой-то голос, который я проигнорировал, напевал импровизированную песню в стиле фламенко, которая в переводе теряет смысл. Суть песни, теперь я понимал, заключалась в том, что все было кончено уже тогда, и все, что я делал впоследствии, являлось лишь отсрочкой неизбежного. Интересно, сохранился ли еще наш дом, или он был уничтожен пожаром, вспыхнувшим от подожженных тел. Я подумал о выцветшей афише в Кадисе, которая предупреждала меня: aqui termina la fiesta.[34]