По мнению В. В. Вересаева, брак этот был подложным, а Наталья Николаевна с 1843 г. стала любовницей Николая I, чем обеспечила карьеру Ланскому. Новобрачные и в самом деле не имели средств к существованию, но почти сразу после свадьбы Ланской был назначен командиром столичного гвардейского полка с окладом в 30 тысяч рублей в год.

Друзья Пушкина и их последователи сделали все возможное, чтобы идеализировать образ Натальи Николаевны, но к многочисленным писаниям на эту тему лучше относиться скептически.

Умерла Наталья Николаевна Ланская (Пушкина) 26 ноября 1863 г. и погребена в некрополе Александро-Невской лавры в Петербурге.

Александра Николаевна Гончарова после гибели Пушкина вместе с Натальей Николаевной и ее детьми жила в Полотняном Заводе. Осенью 1838 г. с сестрой же вернулась в Петербург, где через пол года была пожалована во фрейлины императрицы. В конце зимы 1851 г. к ней посватался чиновник австрийского посольства в Петербурге барон Густав Фогель фон Фризенгоф. Сорокалетняя Александра дала согласие. 36 лет своего счастливого замужества баронесса Фогель фон Фризенгоф провела в фамильном имении Бродзяны (Словакия, Белые Карпаты). Там она и похоронена (умерла 9 августа 1891 г.).

У Фогель фон Фризенгофов была единственная дочь Наталья.

Наталья Николаевна с детьми не раз гостила у сестры в Карпатах.

18

Дискуссия о причинах дуэли и гибели Первого русского поэта продолжается по сей день. Мне бы хотелось познакомить читателя с малоизвестной версией событий, на мой взгляд, наиболее точно отражающей реальные причины тех трагических событий. Она принадлежит великому русскому философу Владимиру Сергеевичу Соловьеву (1853–1900) и, видимо, уже давным-давно четко и ясно подвела заключительную черту под почти двухвековым спором пушкиноведов.

«Дурное дело обиды, для которого Пушкин злоупотреблял своим талантом и унижал свой гений, было так естественно и потому легко для его врагов. Они были тут в своей сфере, исполняли свою роль; для них не было падения, — падение было только для Пушкина. На низменной почве личной злобы и вражды все выгоды были на их стороне, их победа была здесь необходима. Но разве необходимо было Пушкину оставаться до конца на этой ему несвойственной, мучительной и невыгодной почве, на которой всякий шаг был для него падением?

Враги Пушкина не имеют оправдания; но тем более его вина в том, что он спустился до их уровня, стал открытым для их низких замыслов. Глухая борьба тянулась два года, и сколько было за это время моментов, когда он мог одним решением воли разорвать всю эту паутину, поднявшись на ту доступную ему высоту, где неуязвимость гения сливалась с незлобием христианина.

Нет такого житейского положения, хотя бы возникшего по нашей собственной вине, из которого нельзя бы было при доброй воле выйти достойным образом. Светлый ум Пушкина хорошо понимал, чего от него требовали его высшее призвание и христианские убеждения; он знал, что должно делать, но он все более и более отдавался страсти оскорбленного самолюбия с ее ложным стыдом и злобною мстительностью.

Потерявши внутреннее самообладание, он мог еще быть спасен постороннею помощью. После первой несостоявшейся дуэли его с Геккерном император Николай Павлович взял с него слово, что в случае нового столкновения он предупредит государя. Пушкин дал слово, но не исполнил его. Ошибочно уверившись, что непристойное анонимное письмо писано тем же Геюсерном, он послал ему (через его отца) свой второй вызов в таком изысканно оскорбительном письме, которое делало кровавый исход неизбежным. Между тем при крайней степени своего раздражения Пушкин не дошел все-таки до того состояния, в котором прекращается вменяемость поступков и в котором данное им слово могло быть просто забыто. После дуэли у него найдено было письмо к графу Бенкендорфу с изложением его нового столкновения, очевидно для передачи государю. Он написал это письмо, но не захотел отправить его. Он думал, что чей-то пошлый и грязный анонимный пасквиль может уронить его честь, а им самим сознательно нарушаемое слово — не может. Если он был тут «невольником», то не «невольником чести», как назвал его Лермонтов, а только невольником той страсти гнева и мщения, которой он весь отдался.

Не говоря уже об истинной чести, требующей только соблюдения внутреннего нравственного достоинства, недоступного ни для какого внешнего посягательства, — даже принимая честь в условном значении согласно светским понятиям и обычаям, анонимный пасквиль ничьей чести вредить не мог, кроме чести писавшего его. Если бы ошибочное предположение было верно и автором письма был действительно Геккерн, то он тем самым лишал себя права быть вызванным на дуэль, как человек, поставивший себя своим поступком вне законов чести; а если письмо писал не он, то для вторичного вызова не было никакого основания. Следовательно, эта несчастная дуэль произошла не в силу какой-нибудь внешней для Пушкина необходимости, а единственно потому, что он решил покончить с ненавистным врагом.

Но и тут еще не все было потеряно. Во время самой дуэли раненный противником очень опасно, но не безусловно смертельно, Пушкин еще был господином своей участи. Во всяком случае, мнимая честь была удовлетворена опасною раною. Продолжение дуэли могло быть делом только злой страсти. Когда секунданты подошли к раненому, он поднялся и с гневными словами: «Attendez, je me sens assez de force pour tirer mon coup!»[171] — недрожащею рукою выстрелил в своего противника и слегка ранил его. Это крайнее душевное напряжение, этот отчаянный порыв страсти окончательно сломил силы Пушкина и действительно решил его земную участь. Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна»[172].

Далее и рассуждать, казалось бы, не о чем…

19

Есть о чем. Александр Сергеевич был человеком вспыльчивым. Это общеизвестно. Но и отходчивым. Как и почему получилось так, что в течение нескольких месяцев он не только лелеял злобу и все возрастающую ненависть к совершенно стороннему человеку?! Ревностью, поруганной честью жены и его семьи объяснить это невозможно. Тем более пошлой анонимкой — в те времена обращать внимание на анонимки считалось гораздо более позорным делом, чем оказаться предметом осмеяния в подобной писанине.

М. Ю. Лермонтов провозгласил:

За исключением слов «Погиб поэт!» все стихотворение — набор неправды, в лучшем случае полуправды, основанной на тех слухах, которые начали бродить по интеллигентской среде сразу после ранения Пушкина. Впрочем, о характере этих слухов сказал и В. А. Жуковский в своем письме А. Х. Бенкендорфу.

Мыслящие, в отличие от юного Лермонтова не подверженные влиянию сиюминутных эмоций люди судили иначе. Великий русский философ и общественный деятель Алексей Степанович Хомяков (1804–1860) в письме от 1 февраля 1837 г. писал поэту Н. Я. Языкову: «Грустное известие пришло из Петербурга. Пушкин стрелялся с каким-то Дантесом, побочным сыном голландского короля. Говорят, что оба ранены тяжело, а Пушкин, кажется, смертельно. Жалкая репетиция Онегина и Ленского, жалкий и слишком ранний конец. Причины к дуэли порядочной не было, и вызов Пушкина показывает, что его бедное сердце давно измучилось и что ему хотелось рискнуть жизнью, чтобы разом от нее отделаться или ее возобновить. Его Петербург замучил всякими мерзостями; сам же он себя чувствовал униженным и не имел ни довольно силы духа, чтобы вырваться из унижения, ни довольно подлости, чтобы с ним помириться. Жена, вероятно, причина дуэли; впрочем, вела себя всегда хорошо»[173].