Крепко жму Вашу руку

Ваш П.Ф.

«Хивинец» застоялся в Судской бухте, и на нем начали твориться совсем нехорошие дела.

Отбросив в сторону мелочи, вроде законных браков унтер-офицеров сверхсрочной службы с гречанками, или крупные разговоры между командиром и старшим офицером, с повышением голоса на два тона выше допустимого в разговоре двух джентльменов, упомянем хотя бы о таких:

Один из двух мичманов влюбился в почтенную даму, супругу живого мужа и мать двух очаровательных, но не очень малолетних детишек. Когда он объяснился ей в любви, то эта недальновидная и неосторожная дама назвала его пылкую речь – комедией.

– Так, значит, вы предпочитаете драму? – спросил удивленный мичман.

Узнав от предмета своей страсти, что из этих двух родов сценического искусства дама его сердца действительно предпочитает драму, он, как истый джентльмен, спустился под благовидным предлогом к себе в каюту (объяснение в любви происходило в одном из уютных уголков кают-компании «Хивинца») и, достав из кобуры револьвер системы «Наган» офицерского образца, выстрелил себе в левую сторону груди, туда, где по его предположению, должно было находиться его и так уже смертельно раненное сердце. Анатомию он знал гораздо хуже, нежели определение широты места по высоте Полярной звезды, и в сердце не попал.

На Крите в те далекие времена не было хорошего госпиталя. Поэтому «Хивинец» поспешил сняться с якоря и повез тяжелораненого в Пирей, в русский морской госпиталь.

Следом за ним бросилась в Пирей и виновница происшествия, махнув рукой на – что скажет свет. Это было с ее стороны актом действительно героическим и большого самопожертвования, ибо она серьезно рисковала скомпрометировать себя не только в глазах символической княгини Марьи Алексеевны, но и самых натуральных княгинь, и притом августейших – членов греческого королевского дома; в те времена «хивинские» дамы были вхожи в королевские дворцы в Афинах и Татое.

Навещая лежащего в пирейском госпитале безрассудного мичмана и просиживая подолгу у его изголовья, героиня этого романа могла убедиться в том, что есть большая разница между драмой, разыгранной на сцене Александрийского театра, обычным завершением которой был ужин в залитом электрическим светом зале ресторана Кюба, под звуки струнного оркестра Окиальби, и действительной драмой жизни, заканчивающейся палатой пирейскаго морского госпиталя и стонами борющегося со смертью мальчика.

Судьба избавила ее от долгих, если не вечных угрызений совести, – мичман остался жив.

Второй и последний мичман того же злосчастного корабля влюбился со всей пылкостью своих двадцати двух лет в девочку-подростка, дочь одного из генеральных консулов на острове Крите, и предложил ей руку и сердце, на что последовал, хотя и в мягком и отеческом, но все же в категорическом тоне, отказ со стороны отца, по причине крайней молодости лет его дочери.

Этот мичман нес на корабле штурманские обязанности.

Получив консульское письмо, он отправился в штурманскую рубку, достал карту критских вод и, выбрав место в море, где-то за островком Суда, поставил на карте, красными чернилами, крестик и аккуратно обвел его кружочком. Оставив карту на столе, он, выйдя из рубки, запер дверь и приказал вахтенному сигнальщику поднять «глаголь» – вызов нашей вольнонаемной шлюпки-калимерки. Когда она прибыла к кораблю, он высадил из нее шлюпочника Ставро, погрузил в нее дип-лот и, отпросившись у старшего офицера пойти в море проверить лот-линь, поднял парус.

Он очень долго плыл, направляясь к избранному им месту. Тихий бриз постепенно стихал и, наконец, стих совершенно. Парус повис безжизненными складками, и шлюпка остановилась на тихой глади заштилевшего моря без движения. Сама судьба не пускала его на то место, которое он обозначил на карте маленьким красным крестиком. Но судьба, по-видимому, плохо знала, с кем она имеет дело. То, что он задумал, он приведет в исполнение, хотя бы это и не было на избранном им месте.

Когда шлюпка остановилась, он не стал ожидать, чтобы ветер вновь наполнил большой косой парус калимерки. Сев на борт шлюпки, он обвязался лот-линем, спустил за борт тяжелый лот и выстрелил себе из нагана в висок. По-видимому, в момент выстрела лодку качнуло, и бездыханное тело мичмана упало не за борт, как ему хотелось, а на дно шлюпки…

Так и нашел этого юношу паровой катер «Хивинца», посланный вахтенным начальником, обеспокоенным долгим болтанием нашей калимерки, где-то за островком Суда, видимо, никем не управляемой. Труп мичмана лежал на дне шлюпки, а тяжелый лот, который должен был потянуть его на дно, висел за бортом…

Когда командир лодки вернулся на корабль после похоронной церемонии, на которой играл прекрасный духовой оркестр критских жандармов, он сел писать длинный рапорт начальнику Главного морского штаба в Петербурге.

В этом рапорте он доносил о вторичном трагическом происшествии на вверенном ему корабле, объясняя их долгой монотонной стоянкой в такой дыре, как Суда, всей обстановкой критской станции, слишком насыщенной скукой, и не лишенной, вместе с тем, романтизма и поэтической дымки, просил разрешения развлечь офицеров и команду длительным, двухмесячным плаванием и, в заключение, рекомендовал не назначать на его лодку очень молодых офицеров, давая предпочтение семейным перед холостыми, и в чине не ниже лейтенантского. Он знал, что на этих поэтическая дымка действует скорее умиротворяюще, нежели раздражающе, и что в их револьверных кобурах гораздо чаще можно было обнаружить очень облегченное оружие системы «Le Papier», нежели тяжелый наган с барабаном, набитым семью длинными латунными патронами.

В другом рапорте, с надписью «Совершенно секретно», он горько жаловался на своего старшего офицера, приводя ряд своих с ним столкновений, в которых, конечно, был прав один он, и просил убрать своего злосчастного помощника, прислав вместо него другого.

Прочитав оба рапорта, начальник Главного морского штаба, высокий, худой, с аскетическим лицом моряк, на плечах которого на тусклом золоте широких погон распластали свои крылья по два черных орла, протянул полученные документы своему помощнику и, кривя тонкие бескровные губы в недоброй улыбке, сказал:

– Пошлите на «Хивинец» разрешение на просимое плаванье. Действительно, нужно развлечь экипаж этого корабля, начиная с его командира. Да поищите для него другого старшего офицера, a то, как бы чего доброго, не начали бы там палить друг в друга из револьверов командир и старший офицер.

«Хивинец», таким образом, получил просимое разрешение на плаванье, причем ему самому было предложено разработать маршрут, прислав лишь его на утверждение в Петербург с условием не очень удаляться от острова Крита, в предвидении всегда возможного на нем какого-нибудь «пожарного» случая, в виде очередной резни греческих глоток турецкими ятаганами или турецких – греческими. Вместо покойника и полупокойника прибыли новые ревизор и штурман; первый – в чине лейтенанта и семейный, а второй, хотя и в легкомысленном чине мичмана, но также уже связанный по рукам и ногам дедушкой Гименеем, большим, как известно, мастером по части охлаждения поэтического пыла.