Геннат не собирался без борьбы отказываться от своей гипотезы.

— Наверное, полно ублюдков, которые восхищаются Адольфом Гитлером так же сильно, как ненавидят евреев, — сказал он. — Разве ты не согласен? Если тебе не удалось отыскать Пруссака Эмиля, это единственное, на что мы сейчас можем опираться. — Он сделал паузу и раскурил сигару: — Ну, тебе удалось?

Я покачал головой, поскольку не был готов делиться тем, что узнал от Эмиля, или сообщать об обстоятельствах, при которых получил эту информацию. Без веских доказательств. Я сомневался, что кто-нибудь из моих начальников, и тем более газеты с радостью воспримут новость о том, что восемь берлинцев были убиты полицейским из городского департамента.

— Нет? Так и думал. Гюнтер, я хочу, чтобы остаток дня ты провел в архиве, разыскивая всех, кто имеет судимость за нападение и является членом «Штальхельма».

— Не знаю, как нечто подобное может быть задокументировано, — ответил я.

— Во время ареста подозреваемый обязан вывернуть карманы, не так ли? Членский билет «Штальхельма» оказался бы в списке личных вещей. Там и найдешь.

— Вероятно, будет быстрее, — любезно добавил Вайс, — посмотреть, что по этому поводу есть у комиссара Штумма, а затем сверяться с записями в архиве. Согласен, Эрнст?

Комиссар Штумм служил в политической полиции, созданной для предотвращения атак политических агитаторов на республику.

Так вышло, что меня вполне устраивал вариант провести какое-то время в архиве: меньше всего хотелось сидеть за столом и разговаривать по телефону. Нужно было тихое место, чтобы обдумать слова Эмиля, и в этом отношении полицейский архив — не хуже публичной библиотеки.

— Да, возможно, — сказал Геннат. — Хотя, как вы знаете, я никогда не был поклонником политической полиции. От нее попахивает шпионажем за собственными гражданами. Но, как бы Гюнтер ни поступил, думаю, старая добрая полицейская работа станет для него приятной переменой.

Я допоздна засиделся в архиве, но вернулся к рабочему столу, так и не найдя в записях ничего важного. Не то чтобы я этого не ожидал или особо старался.

Спустя совсем немного времени ожил телефон. Звонил Эрих Ангерштейн.

— И что ты выяснил? — спросил он.

— Об убийце-полицейском? Пока ничего.

— Мне показалось, мы сильно сузили круг подозреваемых вчера вечером. С четырех миллионов берлинцев до одного сумасшедшего коппера.

— Знаете, вам стоит как-нибудь взглянуть на количество полицейских в Берлине. Как ни странно, даже здравомыслящих в изобилии. На самом деле у нас здесь четырнадцать тысяч патрульных, три тысячи детективов, триста человек политической полиции и четыре тысячи сотрудников администрации. Нужно время, чтобы просеять их всех и выяснить, кто убийца, Эрих. Вам придется немного потерпеть.

— В этом я не слишком хорош, Гюнтер. Ты уже должен бы понять.

— А я вам уже говорил, что нам придется действовать по-моему. Я целый день просматривал уголовные дела в поисках так называемых улик.

— Нашел что-нибудь интересное?

— Слушайте, я детектив с «Алекс».

— Так говоришь, будто это что-то приличное.

— На «Алекс» не торопятся с выводами. Мы этим славимся. Для правосудия требуется немного больше, чем наугад вытянутое из шляпы имя.

— Я не с «Алекс». И тороплюсь. Хочу, чтобы этого ублюдка поймали и наказали. И меня не особо волнует правосудие. По крайней мере в том смысле, как ты его понимаешь. Наказание — настоящее наказание — вот что меня волнует. Воздаяние. Знаешь, я проверил твоего друга из «Ульгартена», того, избежавшего топора, Бруно Герта. Похоже, многие считали, что он под защитой полиции. Может, мне стоит поговорить с ним. Возможно, у него есть последователь. Такие часто есть у этих ублюдков.

— Я бы поостерегся от попыток туда попасть. Вас могут не выпустить.

— Говорят, не стоит кричать на лунатика, иначе он упадет и сломает себе шею. Но сейчас я кричу на тебя, Гюнтер. Найди этого человека. И найди поскорее. Иначе сломанной окажется твоя шея.

Он бросил трубку. Это хорошо, а то я почти был готов послать его к черту. Но только мысленно. С таким человеком, как Эрих Ангерштейн, лучше говорить спокойно. Я видел, что он вытворял с палкой, когда даже разозлен не был.

Направляясь домой, я сел в двухэтажный автобус, который шел на запад. Поднялся на верхнюю площадку и закурил сигарету. Мне всегда нравилось ездить наверху — оттуда город выглядит под совершенно другим углом и кажется почти незнакомым. Полная противоположность поездке на тележке клутца.

Когда мы поехали по Унтер-ден-Линден, я заглянул в окна «Адлона», думая о Тее фон Харбоу, и тут заметил собиравшихся поужинать типов в белых ботинках. Вот только белыми были не ботинки, а гетры. И я вдруг вспомнил полицейского, который носил такие. Одного из очень немногих — не считая самого Вайса — полицейских, кто вообще носил гетры. Гетры, которые кому-то вроде Штефана Рюле вполне могли показаться белыми ботинками. В моей памяти всплыла мелодия, которую любил насвистывать этот полицейский, — «Ученик чародея». Тот самый полицейский с густой бородой, в изысканной одежде и с тяжелой тростью — она, полагаю, вполне могла сойти за скипетр, — что направлялся в аптеку купить что-нибудь для своих покрасневших глаз. Как и описывал Рюле. Тот самый полицейский, что затаил обиду на Бернхарда Вайса. Тот самый полицейский, которого я всегда считал своим хорошим другом. Курт Райхенбах.

Неужели он собирался застрелить очередного ветерана-инвалида, но передумал, когда понял, что перед ним я? Чем дольше я думал об этом, тем вероятнее казалась, что не Райхенбах спас меня от банды юнцов возле Лертер-Банхоф, а они спасли меня от него. В моем кармане все еще лежал одолженный им пистолет. Я достал его и рассмотрел. Автоматический браунинг 25-го калибра — из такой модели застрелили всех тех людей. Многие полицейские носили запасной пистолет, но этот в самом деле мог являться орудием убийства. Райхенбах был, конечно, достаточно самонадеян, одолжив его мне. А почему бы нет? Кто бы заподозрил в нем доктора Гнаденшусса? Возможно, у него имелся еще один. Возможно, даже несколько. Райхенбах никогда не походил на человека, который хоть в чем-то испытывает недостаток, и тем более в оружии.

Пожалуй, единственное, чего мне по-прежнему не хватало, — мотив. Зачем такому, как он, убивать девять человек? Чтобы опозорить Комиссию по расследованию убийств, и в частности Вайса? Чтобы навести порядок на улицах, как он утверждал в письмах в «Берлинер Тагеблатт»? Чтобы свалить вину на нацистов? Почему-то всего этого казалось недостаточно. Хотя многих убивали и за меньшее.

Разумеется, все это было чепухой. Должно было быть. Райхенбах — хороший коппер. И все же коппер, который мог себе позволить новенький «бреннабор». И дорогой кожаный плащ. Откуда деньги? Не от жены. Сколько зарабатывают медсестры в «Шарите»? Нет, деньги его. Могла ли хрустящая банкнота в десять рейхсмарок, которую я нашел в сумочке Евы Ангерштейн, изначально принадлежать Райхенбаху?