Джон подумал о Хобертах в маленькой хижине, спрятанной под деревьями, о постоялом дворе в Джеймстауне, о служанке в доме губернатора, о грубоватой доброте плантаторов, о лицах эмигрантов, полных надежды, когда они впервые вступают на причал. Вождь хлопнул в ладоши, раздался резкий, звенящий звук.

— Я знал, что ты не сможешь это сделать, — заметил он, встал и вышел из дома.

Джон с трудом поднялся на ноги и в три прыжка бросился за ним. Один из стариков выставил костлявую ногу, Джон споткнулся и снова рухнул головой вперед, на шкуры, набросанные на полу.

— Лежи тихо, англичанин, — сказал старик, его речь была безукоризненна, дикция по-оксфордски чиста. — Лежи тихо, как дурак. Ты что, думаешь, мы отдадим тебе нашу дочь, тебе, человеку с половинкой сердца?

— Я люблю ее, — сказал Джон. — Клянусь.

Старики медленно поднялись на ноги.

— Любить недостаточно, — сказал один. — Еще нужны обычаи и родство. Люби ее сколько хочешь. В этом нет стыда. Но выбирай свой народ и оставайся с ним. Вот тропа храбрых.

Не сказав больше ни слова, старики вышли, их босые ноги прошли в дюйме от лица Джона. Он лежал на шкурах, являя собой символ падения человека, он позволил им пройти мимо него.

Темнело. Джон лежал смирно. Он не заметил, как сгустилась тьма, как тени расползлись по стенам.

Он слышал отдаленный звук пения и знал — обед приготовлен и съеден, племя Сакаханны собралось на площадке для танцев. Там они поют под луной, призывая хорошую погоду, призывая к себе стада оленей, призывая рыбу в свои ловушки, призывая семена подниматься из земли сильными и высокими ростками. Джон лежал на шкурах лицом вниз. Он не плакал и ничего не желал. Он понимал свою собственную пустоту.

В дверях появился огонек, горящий прутик свечного дерева, такой же яркий, как свеча из лучшего воска в Лондоне. За огоньком, наполовину освещенная, наполовину в тени, стояла Сакаханна.

— Ты сказал им, что не хочешь меня? — спросила она от дверей.

— Я не прошел испытание, — сказал Джон.

Он сел и потер руками лицо. Он ощущал безмерную усталость.

— Они сказали, что я должен буду сражаться против моего народа… и я не смог согласиться на это.

— Очень хорошо.

Она повернулась, чтобы уйти.

— Сакаханна! — крикнул он, отчаяние и страсть в его голосе заставили бы остановиться любую женщину, но только не женщину из племени повхатанов.

Она даже не замедлила шаг. Поступь ее не стала тяжелее. Она ступала так же легко, как будто собиралась присоединиться к танцу. Джон вскочил с пола и бросился за ней. Она наверняка слышала, что он помчался за ней, она с девичества знала ритм его походки, но она не замедлила шаг и не обернулась. Она шла по узенькой улочке к своему дому, не замедляя шага, отодвинула оленью шкуру, занавешивавшую вход, и, не оглянувшись, скользнула внутрь.

Джон резко остановился и почувствовал острую необходимость заорать и заколотить кулаком по стене легкого, красиво сделанного дома. Он вздохнул, его вздох был больше похож на рыдание, и повернул к танцевальному кругу.

Они танцевали для радости, это не было религиозной церемонией. Он сразу распознал это, потому что вождь сидел на низком стуле и на плечах у него была только обычная накидка для тепла, а вокруг шеи не было ожерелья из священных раковин галиотиса. Он хлопал в ладоши в ритм музыке барабанов и флейт и улыбался.

Джон подошел к свету, но знал, что его появление не было неожиданным. Все они видели его в тени, чувствовали, как он бежал за Сакаханной, а потом вернулся к ним. Он обошел по краю утоптанную землю танцевального круга и протолкался туда, где сидел вождь. Три старика пристально посмотрели на него с нескрываемым радостным удивлением циничной старости, всегда находящей удовольствие в наблюдении за различными проявлениями юношеских страданий.

— А, наш гость, — произнес вождь.

— Я хочу жениться на ней, — без предисловий объявил Джон. — И дети мои будут повхатаны, и сердце мое будет с повхатанами. Вы можете рассчитывать на меня как на воина.

Носатое лицо с резкими чертами засияло от удовольствия.

— Ты передумал.

— Я узнал цену, — сказал Джон. — Я не такой человек, чтобы передумывать. Я не знал, чего мне будет стоить получить Сакаханну. Теперь вы мне сказали, и я знаю. Я согласен.

Один из стариков улыбнулся.

— Купец, торговец… — сказал он, и эти слова не прозвучали комплиментом.

— Твои дети будут повхатанами? — потребовал подтверждения другой старик. — И ты будешь нашим воином?

Джон кивнул.

— Против своего народа?

— Я верю, что до этого не дойдет.

— А если так случится?

Джон снова кивнул:

— Да.

Вождь поднялся на ноги. Гром барабанов сразу же смолк, танцующие остановились. Вождь протянул руку, и Джон неуверенно пошел к нему. Тонкая рука легко легла на широкое плечо Джона, но ему уже довелось ощутить силу жилистых пальцев, когда вождь схватил его.

— Англичанин хочет быть воином повхатанов и жениться на Сакаханне, — объявил вождь на языке повхатанов. — Мы обо всем договорились. Завтра он идет охотиться с воинами. Он женится на ней, как только покажет, что может завалить оленя.

Джон изо всех сил сдвинул брови, силясь понять, о чем шла речь. Потом орлиное лицо повернулось к нему, и вождь повторил на английском языке.

— У тебя есть день, чтобы показать себя, — сказал он. — Только один день. Если ты не сумеешь выбрать оленя, загнать его и убить в течение дня, от рассвета до заката, придется возвращаться домой, к твоему народу с их порохом. Если ты хочешь женщину повхатанов, ты должен уметь накормить ее из своих рук.

Муж Сакаханны усмехнулся, глядя на Джона из середины танцевального круга.

— Значит, завтра. — Он повторил приглашение на языке повхатанов, не заботясь о том, понял Джон его или нет. — Мы отправляемся на рассвете.

На рассвете они были в реке, в глубоком торжественном молчании принося молитвы встающему солнцу. Вокруг воинов, разбросанные по воде, плавали дымящиеся листья дикого табака, и запах этого дыма, едкий и мощный, далеко разносился в утреннем воздухе.

Воины и женщины стояли по пояс в ледяной воде, мылись, молились о чистоте и непорочности, жгли табак и разбрасывали тлеющие листья. Последние тлеющие красные огоньки, как светлячки, уплывали вниз по течению, искорками вспыхивая на фоне серой воды.

Джон ждал на берегу, склонив голову в знак уважения. Он полагал, что ему не следует присоединяться, пока не позовут, да и в любом случае жесткое религиозное воспитание заставило бы его отшатнуться в страхе за свою бессмертную душу. Рассказ о Зайце и о мужчине и женщине в сумке был явной чепухой. Но разве не меньшей чепухой был рассказ о женщине, к которой слетел Святой Дух и которая родила ребенка от Бога перед коленопреклоненными быками, и ангелы пели над ними?