– Да что ж это такое? – прошипела Марта, с удивлением глядя на словно не свою руку. Пальцы Марты жутко шевелились, каждый сам по себе, как черви. – А ну прекратите! – взвизгнула магистерша с истерикой в голосе, а Рогнеда, на миг поборов кашель, рассмеялась:

– А ведь она тебя мертвой считает!

– Что? – подняла черные от ужаса глаза Марта на подругу, и та после очередного приступа выдавила бледную улыбку на лице:

– Она тебя из мертвых поднять пытается.

– Ах ты гадина! – взвизгнула непонятно чем больше уязвленная Марта: тем, что какая-то малахольная деваха возомнила, что может запросто погубить ее, магистершу Ведьминого Круга, или тем, что она еще собиралась играться ею после смерти, как куклой.

Маргоша до этого только зыркала вокруг затравленно, но, увидев, как у Рогнеды дрожат руки и что она больше рассыпает снадобье, чем сыплет его в казанчик, выругалась, как сапожник, и тоже, по-собачьи резво, выскочила из-под телеги. Хлопнула крышкой ларя, выползла и уселась напротив кашляющей шаманки улыбающаяся Зюка. Царек сам не ожидал, но при виде серокожей большеглазой дурочки и бледной, но красивой Марго, которая кривила в брезгливой усмешке превосходства ярко-красные губы и сдувала змейку выбившихся волос, у него потеплело на душе.

– Чего скалишься? – тут же осадила его Турусканская. – Тащи сюда телогрейки, тащи снадобья, саблю вынь, а то мало ли кто прыгнет, – и тут же взвыла: – Да двумя руками все неси! И железку свою дурацкую брось, а то сейчас всем глаза повытыкиваешь!

Царек оторопел было от обилия приказов, но исполнил все быстро, про себя подумав, что не дай бог на такой жениться – безо всякого колдовства замордует, – и тут же, искоса глянув на Марго, сам себе противореча, признался, что, пожалуй, на такой-то и можно было бы жениться. Такая любого разбойничьего атамана за пояс заткнет. Одно слово – ведьма.

Когда в котле закипела вода и совместными усилиями три ведьмы нашептали наговор, шаманка поманила к себе Митяя, зачерпнула варево черпачком и ласково, как Баба-яга Жихарку, попросила:

– А ну-ка пивни.

Марго же без всякой ласковости забрала у Васька саблю и протерла ее тем же отваром. Сталь почернела, Митяй открыл рот и замотал головой, намекая, что это он пить не будет, но ведьмы не очень интересовались его мнением. Рогнеда щелкнула пальцами, и он на миг словно окаменел, этого хватило Марте, чтобы влить отвар и, как маленькому, рот утереть.

– Вот и славно, – потрепала она его по щеке.

Митяй собрался было возмутиться, однако вместо слов замычал, потом у него отнялись ноги, и он тяжело опустился на землю, с удивлением отмечая, как странно и причудливо вокруг него изменяется мир.

Подаренкова Ефросинья, бывшая воспитанница Жабихи, стояла, раскинув руки, и хохотала, а по сторонам от нее скрипели и стонали, раскачиваясь, деревья, словно вокруг неистовствовала буря. Глаза ведьмы закатились и казались белыми бельмами, зверье, птицы и нежить бежали прочь, но никому из них не было спасения. Подаренка творила волшбу. Страшную. И раньше известную лишь немногим, а теперь, после смерти Жабихи, и вовсе – одной ей. Ничто разумное не могло устоять, спастись бегством или скрыться от нее.

Духи деревьев, родников, троп, лешие, кикиморы – все, от кого, казалось бы, уже давно не осталось ни памяти, ни следа, с воем и плачем восставали от спячки, поднимались из нор. Их многовековой сон был прерван грубо и жестоко. Они свирепствовали, требуя ответа за это самоуправство, и не находили виновного. Слепо брели они мимо ведьмы, а она шептала им: «Там, там…» Древние, великие и ужасные хозяева лесов с отчаяньем затыкали уши, трясли головами, стараясь прогнать это наваждение и не умея от него избавиться. И тогда они начинали понимать, что единственный способ обрести покой – это идти туда и наказать обидчиков. А их было много, они жгли огромный костер на поляне, стараясь найти защиту у извечного врага леса, они варили снадобья, пытаясь укрыться за туманами и обманными миражами.

Но Подаренка разбивала все их коварство, пригибая пламя к земле ураганным ветром, развевая в клочья миражи. Не помогал даже огненный бык, в которого ведьмы обратили одного из своих приспешников. Он топтал копытами мелочь, сокрушал рогами сильных, но звери и нежить шли волна за волной. И тогда в дело приходилось вступать воину с зачарованным мечом. Не сталь пугала ожившую нечисть, но страшные слова на ней, давно забытый язык обещал всем, кто будет убит этим оружием, больше, чем смерть и забвение. И духи отступали на время, но только на время.

Ведьма смеялась, по ней текла кровь, шрамы возникали один за другим, словно невидимка полосовал ее тонкой бритвой. Порезы тут же затягивались, но возникали новые, рубцевались и снова разрывали кожу, иногда она вздрагивала, как от сильных ударов, но не прекращала смеяться. Ей никогда не было так страшно, и никогда она не чувствовала в себе столько силы. Годы, проведенные у Жабихи, не прошли даром, а ведь это было только начало, и у ног ее лежала раскрытая книга. Скоро придет время и для заклятий из нее.

Поначалу был миг ужаса, когда Мытный не откликнулся через шар даже с кровью, молчал, словно умер. На мгновение сердце окутал холод и показалось, что кончено все и она осталась одна. Накатившая жуть лишила ее сил, бросила на землю, но Подаренка сумела себя взять в руки, сцепила зубы и дико закричала:

– Я добьюсь своего!

И на смену страху пришло такое звенящее, нечеловеческое спокойствие, которое случается только у совершенно сумасшедших. Она стала хватать руками мох и траву, сплетая из них фигурки, при этом даже не заботясь, чтобы было сколько-нибудь похоже, просто баюкала их на руках, лила воду и нарекала одну за другой – Рогнеда, Августа, Лана, Маришка. Она не забыла ни колдуна, ни разбойника, ни боярина Кое-как утоптав ногой землю, она принялась рисовать на ней узоры, ежеминутно вскрикивая и теряя свое орудие мести, оттого что руки пронзала невыносимая боль, но упорно, слизывая кровь с пальцев, продолжала свое действо.

– Так лучше… С кровью даже веселей.

Ни у одной фигурки рисунки не повторялись, каждой была своя месть, своя кара.

– Что, ворона, прячешься от меня за огонь? Ну дак гореть тебе пламенем! – хихикала она. – Ты, жирная корова, – хватала она фигурку Рогнеды и горстями вбивала в нее сосновые иголки, – сдохнешь, сдохнешь! А это у нас кто? О! Гроссмейстерша Лана Лапоткова! – И, вцепившись в фигурку так, что она чуть не развалилась у нее в руках лохмотьями травы, начала резать ей лицо и рвать волосы, визжа: – Гадина! Гадина! – бросила ее, схватила Маришку и, с ненавистью прошипев: – Я буду магистершей! – вбила ей лезвие ножа в лоб, насмерть припечатав к земле, оскверненной пентаграммой.

Прочие тоже не избежали своей доли проклятий, и только архимага она решила приворожить. Выла свадебную песню, накручивая и накручивая на фигурку бесконечную серебряную цепь, пока не получился один сплошной серебряный кокон, такого хватило бы на целую связку каторжан, однако, не зная, на что способен архимаг, она и этим не ограничилась, нашептав с десяток заговоров. Счастье златоградца было в том, что архимагом он вовсе не был, а имя его она не смогла вызнать, все опрошенные называли каждый раз разные.