Во–вторых, искать тут было совсем нечего. В комнате, которая когда то была кабинетом главврача, не оказалось вообще ничего, кроме ржавых потеков на стенах. Они спустились в подвалы и, как и следует, обнаружили там воду, давно застоявшееся болото, вонючее и непроходимое. Они поднялись на чердак и обнаружили там лишь пустые осиные гнезда, птичий помет и несколько дохлых летучих мышей.

В–третьих, Кокосов явно не знал, что искать и где искать. Он бессистемно бродил по коридорам, издавал многозначительные звуки, кивал сам себе, хмыкал и смотрел в потолок.

Зимин терпеливо бродил за ним, молчал и убеждал себя быть терпеливым.

Терпения хватило ровно на два часа.

— Ну и? — спросил Зимин, когда Кокосов пустился обходить руины в третий раз. — Мы облазили все эти развалины, и я совсем ничего не почувствовал. Ничего не увидел, ничего не заметил. Никаких тетрадей с записями мы не нашли. Ну и?

Кокосов промолчал.

— Мы ехали почти всю ночь, мы почти целый день тащились через лес, я, кажется, натер мозоли и стал чувствовать себя идиотом острее. И что? Смотрим на ржавчину на стенах и гнутые табуретки? Это, безусловно, весьма познавательно, но… Какого черта мы тут делаем?!!

Кокосов вздохнул.

— Я не знаю. В тот раз мне показалось…

— Тебе, значит, показалось?!

Кокосов побледнел. Опустил глаза, сделал рукой движение к карману.

Электрошокер, подумал Зимин. Конечно, он прихватил его, а может, еще чего прихватил.

— Это точно то место? — спросил Зимин.

— Точно. Я не мог ошибиться… Возможно, надо подождать…

— Долго? — осторожно спросил Зимин.

— Ночь, — негромко ответил Кокосов. — Лучше ночь тут провести, чем на узкоколейке.

— Ладно. На первом этаже есть отличная комната, кажется, там раньше хранили лопаты. Лопатная.

Кокосов был не против лопатной.

Зимин велел ему искать дрова, а сам отправился в овраг, к ручью, за водой.

Но воды он не нашел. В овраге ее не было, ручей пересох. Кроме того, Зимин обнаружил несколько мертвых родников, они были затянуты песком, отчего казалось, что они этим песком и текли. Так что пришлось Зимину и Кокосову жевать лапшу сухой, и хлопья тоже жевать сухими, Зимин даже лук пожевал. Как ни странно, это было не очень омерзительно.

После шести стемнело, Зимин развел костер, они уселись вдоль стен и некоторое время молчали. Зимин устал и думал мало, был зол. Кроме того, хотелось пить, хлопья пюре застряли в зубах, и Зимин никак не мог от них избавиться, и это раздражало. Он сидел, стараясь выковырнуть их языком, потом он старался выковырнуть их охотничьей спичкой, потом леской, потом он отгрыз ноготь большого пальца левой руки и попробовал им. Но хлопья были упорны, Зимин погрузился в их выковыривание, а потом вспомнил, что это не хорошо, это обсцессионно–компульсивный синдром, от которого он едва избавился в детстве.

Кокосов улыбнулся.

— Малиновое варенье, — сказал он.

— Что?

— Я тоже ненавижу малиновое варенье. И крыжовнико–вое. Все в зубах застревает.

Зимин промолчал.

— Извини, — вдруг сказал Кокосов. — Так не должно было случиться. Я был уверен, что… Сам не знаю… Наверное, надо подождать…

— Надоело, — перебил Зимин.

— Что? — не понял Кокосов.

— Всё. Живешь, как перед зеркалом. Точнее, между двумя зеркалами, куда ни взглянешь, везде отражения. Иногда даже непонятно…

— А что, если это мы и на самом деле отражение? — спросил Кокосов.

— В каком смысле? — не понял Зимин.

— Ну, в таком. Мы вот сидим и думаем, что мы — это первичная реальность. А все остальное — плод нашей фантазии, лучшие миры, которые мы придумали в печали. А если дело наоборот обстоит?

Зимину не хотелось сейчас погружаться в философию, ногу он сегодня уже натер.

— Восемь лет я придумывал сказки, — начал объяснять Зимин. — То есть, конечно же, не все восемь лет, четыре года я учился писать. Каждый день по шесть часов. Меня от этого уже тошнит. А потом приходит некий человек и начинает всерьез рассуждать…

— Что то вроде страшного сна! — воскликнул Кокосов. — Не обязательно кошмара, нет, просто унылый беспробудный сон, в котором нет ни радости, ни счастья. Ну, вот сам посуди — разве может тень цветка быть ярче самого цветка? Есть мир — яркий, светлый, яростный, мир, в котором живут надежда, мир, в котором ветер. А есть наш. Похожий на болото, беспросветный. В нем нет счастья ни для кого, ни для богатого, ни для бедного. Понимаешь, тут нет счастья — тут только оттенки несчастья. Сто оттенков серого. А счастье — оно там. Пусть сегодня мы ничего не нашли, но оно там…

Указал Кокосов за окно, в темноту.

— Ага, — кивнул Зимин. — Тридцать три раза. Нет там никакого счастья.

— Есть.

— Нет. Это ты, дурачок, так думаешь, а я знаю. Потому что счастье — не там, оно здесь.

Зимин постучал пальцем по лбу.

— Счастье не может быть в человеке, оно может быть лишь вовне. Человек не может быть счастлив сам с собой.

— Да ты у нас Цицерон, — устало поежился Зимин. — Красиво излагаешь. Проводник, чаю!

— Человек не может быть счастлив сам с собой, — повторил Кокосов. — Человек ищет. В том числе и смысл. Человек должен услышать. А ты перестал слышать…

— Ты сам себе противоречишь, Спиноза, — возразил Зимин. — Ты уверяешь меня, что мы — отражение иного, лучшего мира. Но если мы — отражение, то чего ты тогда так переживаешь? Какая разница, что я сочинил или не сочинил? Пусть я десять раз бы написал, что Перец погиб — ничего с ним бы не случилось. Ничего.

— Я думал об этом, — покачал головой Кокосов. — Не все так просто. Видимо, случилось что то такое, отчего тени обрели власть над хозяевами…

Зимин зевнул. Ему на самом деле стало скучно. И противно еще. Стыдно немного — ему представлялось, что Кокосов и его бред будут жизнеспособнее. Ярче. А так…

— Так вот, тени обрели власть над хозяевами, — сказал Кокосов. — Поэтому ты и можешь влиять на…

— Нет, — перебил Зимин. — Я могу влиять потому, что тень — это он. Перец. Это они наши тени. Они здесь!

Теперь он постучал себя по голове ладонью. И сильнее, чтобы звук получился звонче.

Кокосов несогласно помотал головой.

— А вообще… — Зимин задумался.

Он закрыл глаза, почувствовал злое раздражение. На всех,

На Кокосова. И не за то, что Кокосов втянул его в это бредовое мероприятие, а за то, что он, Кокосов, вот такой. Жалкий, но при этом настырный и прилипчивый.

На себя, за то, что позволил втянуть себя в это бредовое путешествие. За то, что он в сырой осенний вечер сидит на развалинах психушки, за то, что он вымок, замерз, за то, что он похож на дурака. Даже на Лару он почувствовал злость. Потому что она его не поддержала. Не сказала, что все это бред, морок, воспаление сознания. За то, что не схватила его за шкирку и не утащила в Калининград, к песку и к морю.