Но роскошь — это правильно. Она должна быть, это компонент того, что поднимает жизнь над набором необходимостей, создает простор для маневра необязательных желаний и прихотей, крохотным довеском превращает спокойное довольство в острое счастье. Я отвернула вентиль, и второй, и подкрутила по очереди, пробуя на руку, теплая вода побежала вниз, сначала с веселым стуком, потом беззвучно, наполняя округлую эмалевую ложбину, и морская кафельная плитка отражалась в ней, окрашивая в цвет аквамарина. Красивее моря ничего не бывает, и на море мы непременно поедем тоже. Все будет так, как я придумаю, оно уже именно так, потому что все придуманное — существует. Да, Михайль?

Он стоял в дверях. И как у него это получилось, я же вроде бы закрывалась на шпингалет?.. И смотрел, и улыбался, и щурил ресницы, а я лежала в наполняющейся теплой ванне, глядела снизу вверх на него, непривычно высокого, большого, — и запросто видела себя его, точно такими же, как мои, глазами. Узкая и смуглая, зыбкая и плывущая в аквамариновых отблесках на блестящей поверхности; мне сорок два, я помню, смотри, правда же, я могу даже гордиться тем, что мне сорок два?..

— Где Маринка?

— Спит.

Он улыбался.

* * *

Аквамарин, как мы знаем, — разновидность берилла, шестигранные кристаллы, призмы. С названием все просто, на таком уровне каждый может похвастаться, будто знает латынь: «аква» — «вода», «марина» — «морская». Он получил свое имя за цвет, и это странно, потому что цвет (обусловленный, кстати, изоморфным вхождением в структуру берилла ионов железа, имей в виду) — самое непрочное, что у него есть. Если долго держать аквамарин под ярким солнцем, он попросту выгорит. И обратно: из простого бледно-зеленоватого берилла можно получить аквамарин, если нагреть его до четырехсот-пятисот градусов, и попробуй потом отличи.

А потому по-настоящему драгоценным, уникальным, отличным от чего бы то ни было его делает то непредвиденное и необычайное, что можно обнаружить внутри. Помимо трещинок и пузырьков жидкости или газа, какие бывают во всех бериллах, в аквамаринах встречаются тонкие игольчатые включения, слои мелких кристаллов, «хризантемы», «снежные знаки»… да все что угодно. Смотри не отрываясь. Туда, внутрь.

И еще, запомни, это важно: аквамарин — глыба. Там, где прочие ювелирные камни мелочатся на караты, его кристаллы могут быть огромны — и при этом безупречно драгоценны. Если уж создавать, так целый мир.

Я умею.

И я возьму тебя с собой.

— Ты слышишь? Что это?

— Понятия не имею. Иди сюда.

Время совсем не то, что кажется, я знаю давно. Когда раннее-раннее утро, в постели тесно, темно и тепло, и нет ни малейшего промежутка между нашими телами, и что-то ритмично стучит за окном — это вечность. Это высшее наше счастье, что вечность не проходит никогда, ведь ничто временное не имеет ценности, важно лишь то, что непременно, неотменимо останется с нами. Совершенное, собранное воедино в абсолютной гармонии, словно мой сад камней.

И, наверное, было бы немножко не то, если бы не это волшебное, необъяснимое постукивание…

— И все-таки, что это, Михайль?

— С крыши капает, я думаю.

— Солнца же нет еще.

— Выгляни, сама посмотри.

Вечность можно прервать в любой момент, ничего ей не сделается, тем она и прекрасна. Вот так просто — отлепиться и встать, откинув край одеяла, точно зная, что в любой момент можно вернуть как было, что это навсегда. И когда в комнате даже под утро тепло, и не надо, кутаясь в гардус, лихорадочно раздувать угли в печке, — в этом тоже что-то есть.

Отодвинула портьеру и зажмурилась: солнце уже было, яркое зарево над лесом, фантастические отблески на поверхности пруда; окно спальни выходило на пруд — бонус к безупречному всему остальному. Солнце вставало над черным кружевом деревьев, высветляя и окрашивая фон для их причудливого плетения, протягивало сквозь и поверх тонкие, почти горизонтальные лучи. А в ответ с нашего карниза с готовностью обрывалась и летела вниз дробная радостная капель.

Я обернулась:

— С крыши капает.

— Я же говорил.

— Весна.

— Ага. Стой как стоишь.

Михайль сел на кровати, прищурился, посмотрел на меня длинно и запоминающе, в его взгляде читалось легко, без малейшей заминки: на редкость удачное освещение, и обнаженная фигура, и складки портьеры, и рассветные мягкие краски, и серебристый штрих капели за окном. Когда-нибудь он так меня и напишет, не сейчас, а может, и никогда, или не совсем меня, не имеет значения, — уже увидено, запомнено, задумано. Лучшее начало дня. Можно вставать.

Дотянулся до халата на полу, смешной, почему-то он стеснялся ходить по комнате голым. Поднялся с постели, запахнулся и наклонился над Маришиной кроваткой. Улыбнулся:

— Спит.

— Вот и не буди.

— Поздно. Кажется, проснулась.

— Сейчас запросит есть, а у меня еще ничего не готово, — я крутанулась на месте, почему-то до сих пор не получалось так сразу, на автомате, ориентироваться в собственном доме. Шагнула к двери, и Михайль напутственно набросил мне халат на плечи, нашел, из-за чего беспокоиться.

Уходя, мимолетно оглянулась: он взял ее на руки, еще полусонную и потому тихую, поднес к окну и увлеченно что-то нашептывал, указывая на рассвет и капель.

Я варила кашку, ритмично помешивая ложкой в тефлоновой кастрюльке на современной снежно-сверкающей плите, и шумела запрограммированная кофеварка, и щелкнул, отключившись, тостер, и все это было излишне и прекрасно, самой своей необязательностью подтверждая непотопляемую прочность моего мира, нашего мира, нашего сада камней. Кажется, теперь я понимаю, почему девочка Таша так гордилась своими штампованными пластмассовыми игрушками — потому что можно ведь и без них, запросто, спокойно, не чувствуя потери; зато с ними приходит искристое ощущение сверхгармонии, переполненности, радости через край.

Но почему, интересно, она не хотела позировать Михайлю?

…После завтрака мы пошли гулять — под солнце, в капель, в новорожденную весну. Тропинку занесло в метель, и рыхлый снег уже без малейшего звука пружинил под ногами, налипал на подошвы и на полозья коляски, странно все той же, из корзины, из прошлой жизни — ну, так получилось, потому что Михайль пока не ездил за покупками в город. Лес чернел на глазах, сбрасывая пластами временные белые одежды, наброшенные бурей. С ветвей капало в сложносочиненном ритме, снег под деревьями превратился в изрытую дырчатую губку, иногда попадало и по голове — звонким ударом, каждый раз неожиданным, как выстрел.

Михайль катил вперед коляску, то и дело налегая с заметным усилием, когда она буксовала в липком снегу. И оглядывался по сторонам, любуясь, восхищаясь, запоминая, задумывая. И подмигивал мне: видишь, мол? И еще, склонив голову набок, улыбался в коляску, внутрь, в белое кружевное убежище внимательных черных глаз.