— Точно?

— Я бы запомнила.

Я поднялась. Светлыми стали глаза Гирко. И застыла улыбка на его лице.

— Погоди, Аану, — он вдруг оказался рядом и схватил меня за руку, сжал, еще не причиняя боли, но показывая — способен и на нее. — Не спеши, гостья нежданная… значит, не видела?

Смазанные барсучьим жиром пальцы легли под подбородок, заставляя задрать голову.

— Нет.

— Плохо, — Гирко уже не улыбался — скалился, оттопырив нижнюю губу. — Тогда… не встречала ли ты часом башни… старой… белой… горела она, но обгорев, стоять осталась.

— Нет.

— Врешь, — с тем же оскалом произнес Гирко.

— Отпусти.

Я рванулась, но он держал крепко. Смотрел. Рассматривал.

— Ты красивая… — Гирко откинул капюшон и провел большим пальцем по шраму. — Попорченная слегка, но все равно красивая…

Его пятерня вцепилась в волосы и дернула.

— Значится, не видала башни?

— Нет.

Он тянул, заставляя меня запрокинуть голову.

— Знаешь, как про баб говорят? Волос долог, ум короток… а памяти вам боги и вовсе недодали.

Гирко вдруг оттолкнул меня, но поводок собственных волос не позволил отступить далеко.

Подножка.

И я оказываюсь на снегу. А Гирко наваливается сверху, всем своим весом к земле прижимая.

— Сейчас… сейчас… — его колючая борода царапает мне шею, а пальцы свободной правой руки сжимают грудь. — Поиграем…

Я пытаюсь выскользнуть, а он лишь смеется. Отпускает и наваливается.

И давит.

Елозит влажными губами по лицу, дышит перегаром, табаком, дымом и недавно съеденной кашей. Оставляет на щеках мокрые следы.

— Пожалуйста…

От страха и отвращения я замираю, теряя способность дышать. Повторяю только:

— Пожалуйста, пожалуйста…

А Гирко сопит. И кусает меня за шею. Впивается в ворот платья, рвет… того платья, которое привез мне Янгар, чтобы я осталась человеком.

И страх уходит.

— Отпусти, — я цепляюсь за ошалелый масляный какой-то взгляд.

В этом человеке нет безумия: он точно знает, чего хочет. И идет навстречу желаниям.

Ему плевать, что он причинит мне боль.

Ему даже хотелось бы ее причинить.

— Ты… перестань. Ишь вылупилась. — Гирко отстраняется и бьет меня по губам. — Прекрати.

Я вижу его душу, не больную, но подгнившую, как яблоко, которое слишком долго лежало на земле. И на подмокших ее боках уже проступают бляшки плесени.

— Зенки закрой, а не то хуже будет…

…жена Гирко его боится. И он поддерживает в ней страх пощечинами, тычками, ударами ремня по спине и животу. Всегда неожиданными. Никогда без причины. Но ей не удается угадать эту причину.

…он бережет ее лицо и руки, ведь соседи считают его хорошим мужем, заботливым. А она никогда не откроет рта, чтобы рассказать правду. Страха в ней слишком много.

…и он выел красоту жены, состарил до поры. И ее же сделал виноватой.

— Дура криворукая… — говорит он, всегда шепотом, ласково даже, а потом бьет, исподтишка, наотмашь. И жена падает, привычно сжимаясь в комок. Она давно уже не плачет — слезы его только раззадоривают. Ему не хватает их, Гирко чувствует себя обманутым и снова бьет, уже словом. Он высмеивает женщину, наслаждаясь беспомощным растерянным выражением ее глаз.

…у жены подрастает дочь. Гирко нравится думать, что дочь принадлежит только жене. Почему? Он не рискнет признаться в этом даже себе. Пока.

…и всего-навсего смотрит…

…балует девочку подарками… говорит, что любит ее…

…и вправду любит.

…он и жену любил когда-то… когда она умела плакать.

Я не смогла смотреть дальше, отвернулась. И Гирко, взвыв, отвесил мне вторую пощечину. Из лопнувших губ пополз кровяной ручеек, тоненький, сладкий.

— Ты… ты… тварина.

— Ты мерзок, — сказала я, слизывая кровь. И руку его стряхнула без труда.

— Пожалеешь… — он добавил несколько слов покрепче. — Я ж тебя…

И нож достал.

Острие уперлось в щеку.

— Разрисую так, что…

— Отпусти.

Я не ощущала боли или страха. Осталось лишь непередаваемое отвращение, которое заставило меня закрыть глаза и потянуться к шкуре. А та отозвалась на прикосновение легко, словно только и ждала этой моей просьбы. Знакомое тепло окутало меня. И тяжесть медвежьего тела легла на плечи.

— Ты…

Человек.

Грязный, что телом, что душой… пятится к костру, размахивая ножом. От него несет страхом, тем самым, который ему самому казался вкусным. И разве не справедливо будет воздать ему по заслугам?

Ударом на удар?

Болью за боль?

— Прочь! — взвизгнул Гирко, упираясь спиной в обындевевший ствол березы. — Пшла прочь!

Лошадка его хрипела и рвалась с привязи. И я освободила ее.

— Ты…

Я.

Аану Каапо.

Хийси-оборотень.

— Прочь!

Я подходила к нему не спеша. И снег скрипел под весом медведицы.

Ближе.

И еще… не спуская взгляда.

Выпивая страх, такой сладкий… втягивая запах. Улыбаясь.

Гирко не выдержал. Разжалась рука, и клинок разломил тонкую пленку наста. А человек побежал. Он спешил, проваливался в глубоких сугробах, барахтался в снегу… я же шла по проложенному им рыхлому следу.

Медленно.

Но с каждой секундой все быстрее. Погоня неожиданно увлекла меня.

Она и запах страха.

Тень, прилипшая к лапам, скользила, указывая мне путь.

Быстрей, Аану.

Уйдет ведь.

Доберется до кромки леса, той, где из-под снежных шуб торчат молодые хлысты осин, а там и до поля, или дороги…

И пускай. Ты позволишь ему поверить, что спасение рядом, что оно возможно, и лишь когда вера его окрепнет, ударишь.

Он же бил других, тех, кто слабее.

Свою жену.

И не только ее… я ведь не первая, кто встретился на пути Гирко…

Заслужил он.

Я нагнала Гирко на окраине леса и позволила выйти за частокол осин. Белое снежное поле полыхнуло под солнечным светом, ослепило на миг, и я зажмурилась.

А когда открыла глаза, то…

…стой, Аану.