«Кого?» — «Вас». — «Как, тебе сказали мою фамилию?» — «Фамилию не сказали мне, а просто — выйдет, говорит, человек, скажи ему, что я его требую». Ну-с, человек — это некто Мельницкий-Николаевич, автор рассказа «Отслужил» в «Жизни», заехал ко мне проездом из Вятки в Москву — прожил в Арзамасе трое суток, и за все время в гостиницу к нему полиция не являлась и там о нем справок не наводила. Отсюда ясно, что г. пристав хотел именно надо мной поиздеваться. Как-то я пошел с женой гулять, а он, воссев верхом на лошадь, — сопровождал нас. Ежедневно по нескольку раз проезжает и проходит мимо окон и вообще — дает себя знать.

Послал жалобу губернатору, написал в «Пет[ербургские] вед[омости]» и письмо Ухтомскому. Написал Икскуль. Хочу непременно добиться возмездия. Вот какие дела!

Пожалуйста, переведите 300 р. — Новгород, фабричному инспектору Михаилу Александровичу Рубакину. Возможно скорее. Зина Васильева решила ехать за границу, учиться. Она напишет Вам о ее желании получать ежемесячно по 100 р. Устройте это, очень прошу.

Крепко жму руку.

А. Пешков

210

К. П. ПЯТНИЦКОМУ

29 или 30 мая [11 или 12 июня] 1902, Арзамас.

№ 7.

Маевского — возвращаю. На мой взгляд — Вы правы, издаваться ему — рано. Хотя — можно с уверенностью сказать, что писать он может. Только очень уж зелено все. В данном виде его рассказы, по-моему, не могут быть изданы «Знанием». Сутугина — еще не получил, получив — не задержу.

Жарко! В окна смотрит полицейский и создает иллюзию домашнего ареста в коробке, температура которой — 60.

Скоро окончу пьесу. Выходит довольно плохо. Самое трудное — 4-й акт, чорт бы его драл! Сейчас же пишу — другую! Другую — будь я проклят! Жив быть не хочу, а напишу пьесу хорошую!

Здесь тихо, как в болоте. Чувствую, что понемногу начинаю утрачивать дар слова, а физиономия моя худеет и становится похожей на волчью морду. По вечерам — молюсь: боже — не дай Горькому погибнуть в борьбе с приставом Даниловым!

Посылаю Вам переплет «Мещан», мой хороший человече.

А. Пешков

211

К. П. ПЯТНИЦКОМУ

6 или 7 [19 или 20] июня 1902, Арзамас.

Недоразумение и — смешное.

Никакого обидного для меня смысла в краткости Вашего письма я не усмотрел, а понял эту краткость — как молчаливый совет мне быть сдержаннее в письмах, не ругаться, не писать дерзостей по адресу начальства. Только и всего. Я тоже слишком уважаю Вас для того, чтобы подозревать в каком-либо замалчивании Вашего недовольства мною, моих ошибок, бестактностей и прочего.

«Прошения» — не подам. И заявления — не подам. Когда я это сочинял, я имел в виду добиться одного — узнать, каковы мои шансы на скорое освобождение из-под надзора? Затем — я позабыл, что пишу Муравьеву, и незаметно для себя допустил, что мое сочинение приняло характер жалобы. Мур[авьев] же — слишком определенная личность для меня, и жаловаться ему я — не хочу, не должен, не буду. Чорт их всех побери! А относительно надзора — я могу не беспокоиться, — как мне известно стало, у начальства нет желания отменять эту меру. Относительно поместья — тоже отложил попечение. Мне и здесь недурно. Осенью буду проситься на юг, в Симферополь, Херсон, Чернигов или куда-нибудь в этом роде.

Скоро кончу пьесу. На-днях. Приезжайте — прочту! Кончив — пошлю ее Вам, а не в театр. В театр дадите Вы сами, им теперь все равно не нужно, ибо репетиций — до августа — не будет.

Буду писать еще одну. Непременно хочу написать хорошую пьесу!

Приезжайте, если имеете время? Вот будем рады Вам! Серьезно. Сняли огромный дом. Четыре комнаты стоят пустые, ждут гостей.

Сейчас у меня Баранов, тот, что играет Тетерева. От него я узнал, что снимки до сей поры не сделаны. Это… неделикатно, я полагаю? Я просил их, писал, телеграфировал.

Деньги получены. По письму жены — не высылайте, она не знала, что я уже просил Вас.

А этюды?

До свидания!

А. Пешков

Получил сразу четыре письма: 42—5.

Данилов — вот злодей!

Вера Кольберг получила телеграмму, в которой ее извещают, что ее брат — безнадежен, умирает. Она телеграфировала вицу о необходимости ехать в Нижний, пошла к исправнику, заявила ему, что едет, и поехала. Таким образом, губернская власть и местная полиция была предупреждена ею о выезде. Но в Арзамасе, на вокзале, к окну ее вагона подошел Данилов и спросил разрешение на выезд. (Разрешения — нет, но Кольберг отвечает за это пред законом.) Тогда Данилов вслух объявляет Вере: «Извольте выйти вон!»

Жалуемся в д[епартамент] п[олиции]. Есть свидетели. Полиция не имеет права насильно воспретить выезд, — но преследует за это по закону, — а в данном случае выезд был еще и разрешен — словесно — помощником] исправника. Каков гусь, этот полицейский?

В моем случае — примите во внимание то, что лицо, заинтересовавшее Данилова, прожило в гостинице трое суток, и за все это время Данилов не справлялся о нем по месту жительства.

Явное издевательство надо мной.

Полицейский под окнами стоит. Данилов мне не встречается, чувствуя, видимо, что этого делать не надо, храня свою морду. Если его отсюда не уберут — изобью, как ни скверно это. Изувечу.

А. Пешков

212

А. П. ЧЕХОВУ

Начало [середина] июня 1902, Арзамас.

Приехал ко мне Баранов и сообщил, что Вы думаете ехать на Волгу. Ко мне от Нижнего семь часов езды по железной дороге, по очень скверной дороге! Но — у нас есть сад, с огромной липой в нем, а под этой липой мы пьем чай, дважды в день. И есть у нас четыре пустых комнаты, назначены они для Вас. Пустые они потому только, что не заняты, а кровати, столы и все, что требуется, — в них есть. Река Тёша — хорошая река, и рыбы в ней — сколько Вам угодно! Серьезно! Выкупавшись, я подолгу сижу на берегу и наблюдаю, как в воде гуляют окуни, язи и прочие синьоры. Очень интересно! Окрестности — мне ужасно нравятся: равнина широкая, зеленая, усеянная селами.

Тишина здесь — великолепная! Воздух доброкачественный. Земляники и молока — сколько хотите!

Я уверен, что и Вам и тетеньке Ольге — было бы совсем не вредно посуществовать здесь с месяц времени и покормиться от благ земли арзамасской. Так что Вы — подумайте! И, подумав, телеграфируйте: едем, мол!

А Баранов этот — глуп. Так глуп, что, право, редко бывают эдакие экземпляры. Порет он