Но вот Инна — я так долго и осторожно подгребал к ней, а теперь всё прервано, и она наверное сама чувствует… Да дело даже не в этом — просто нравится мне этот ребёнок — если не я, то кто? — с кем ей ещё общаться в этом никудышном городишке и чему они её научат? Уж лучше я сам лично расскажу ей, откуда берутся дети и главное куда они потом деются…

Кажется, что сотовый телефон изобретён специально для девушек 16–25 лет, то есть находящихся в самом-самом расцвете своей репродуктивной функции, пущенной, однако, согласно веяниям нашей цивилизации, «по ветру» — все удобства для того, чтобы они могли «разрулить» и «развести» — двух и более «друзей». Сам обычный телефон, когда он годов с 70-х стал вещью заштатной, в корне изменил всю «романтику романса» в сторону «освобождения», и фраза «позвони мне», если вдуматься, не представляется такой уж невинной… Была лишь одна существенная загвоздка — телефон-то он один на всех — почти всегда рядом ушки: супруг(а), детишки, сослуживцы по работе…

Я тоже решил поиграть в эту игру. Было очередное заседание студии «АЗ», я решил пойти, а Зельцер должна была сидеть дома, дожидаясь звонка или факса от матери. Она настолько не могла меня отпустить, что даже сама выдала мне с собой свою трубу (раньше мне такое не приснилось бы даже и в страшном сне!). И как только я вышел из дому и скрылся из обзора из её окошка, я стал набирать номер Инночки (вроде бы договаривались с ней раньше, что она придёт, но ведь наверняка уже забыла)…

Её конечно не было, и я пришёл один. Приехал Левин — хоть Котовск и во! — город, теперь он почему-то живёт в Анапе, работает журналюгой на фестах и спичрайтером их головы, в нормальном костюмчике при галстуке и с молодой женой. Короче, стал насосом. Это всё мне передали на словах, а также и то, что до него тоже дошли слухи, что я стал насосом и что «Серёжа тоже рад за меня» (вообще-то я не планировал посещать эту трогательную встречу, а хотел использовать её как предлог для встречи с Инной, чтобы от входа забрать её куда-нибудь в более подходящее место). Возник вопрос имиджа — ну и что я покажу ему? — как был Лёня, осунувшийся, небритый, похмельный, в тех же потёртых милитаризированных штанцах и светофорной курточке, так и остался — разочарований на всю жизнь.

Просто активизировать минимум — во-первых, опоздать, во-вторых, чувствовать себя хорошо — зашёл по пути треснул кружечку… Короче, я завалился явно навеселе, с банкой дорогого пива в одной руке (она ещё обмотана цепочкой), в другой мобильник (о ту пору они были довольно-таки ещё не у всех), в который произносится не очень тихий и не очень цензурный монолог — все аж поразинули рты — «А я ебу, блять?! Факс, факс — хуякс! Ну подъезжай, а хули», — завершил я, выключив телефон и звякнув цепью, развязно осел в кресло, отхлебнув пива, как бы говоря: «Ну продолжайте, продолжайте, чего же вы» — ну разве ж этот человек может быть обсосом?!

Наконец-то дозвонился (из сортира) — Инна сказала, что не придёт — оно и к лучшему, потому что тут уж была Зельцер. (Совместить их было б весьма проблематично!). По окончании пошли к мусорке пить «Яблочко». Я всячески отказывался и хотел домой, а Эльмира и товарищ Долгов — напротив. Это было что-то — залитый под завязку Алёша стоит в центре круга из дюжины котовских шизореволюционьеров и повествует им об «акции в поддержку Лимонова» — он страшно орёт, жестикулирует, матерится и… врёт:

«А у меня, блять, пять боевых вылетов!» А я говорю: «А я в рот ебал пять твоих вылетов! Мне, блять, по хую вообще!»

Продолжение 6.

Потом снимали.

— Шрамы, татуировки?

Гроб закатал штанину — рожа панка с ирокезом, хотел ещё кое-что обнажить… Рома просто снял майку, и они чуть не упали в обморок — настолько он весь изукрашен всеразличными козлами, змеями и пентаграммами.

С отпечатками пальцев начали с меня. Петрович долго разграфлял лист — казалось, что он воспроизводит эту операцию впервые. Я тоже впервые, к тому же нелегко так искорявить руку. Мне досталось очень много краски, ладони были как в гудроне. Иди в сортир мой, мыло там есть, приказал он мне.

Я пошёл, взял обмылок и, сгорбившись над раковиной, тру — хлопнула дверь, шаги, обернулся: он. Сердце ёкнуло. Ну, думаю, не успею я разогнуться из этого положения, как он мне вмажет, а потом и размажет. Незаметно напряг руки, чуть выставив локти…

— Ну как — получается?

— Да не столь — мыло маленькое…

— Вот я как раз хорошее тебе принёс — держи…

Ага, вот оно — хвалёное циничное лицемерие — сейчас… я… обернусь… — на в табло!

Я обернулся. Он дал мыло.

— А что это за фигня — чернила что ль? — по-приятельски развязно осведомился я.

— Типографская краска.

— А-а, а я смотрю: что-то знакомое!..

— Ну ладно, отмывайся, — сказал он и, хлопнув дверью, вышел.

Отлегло. Хороший вроде знак.

Пока каждого из нас «откатали» и засняли на всевозможные «носители», мы урывками наблюдали пикантное зрелище — построение сотрудников милиции, заступающих на патрулирование улиц города. — «Елизаров!» — «Курит» — «Какой, ёбаный в рот, курит?! Я щас покурю! Сюда, блядь!» — «Маканин» — «Его нету» — «Какой, ёбтеть, нету?! — второй раз уже! — Петрович, пиши на него… Распустились в корень…» Далее: «Ещё раз повторяю для особо тупых: ваша задача — охрана правопорядка, а не пиздить! В среду эти два оболтуса — двух парней избивали человек шесть, у одного был сотовый, он вызвал патруль — те съебались, а они, не разобравшись, сразу отпиздили их же! Бомжа в третьем запиздили чуть не до смерти — ну на хуя он вам сдался — вам что больше заняться не на чем?!» Такие вот наставления на грани истерии для нестройной шайки молодых, не очень духовно и физически аристократических людишек — и, конечно, команда «Разойтись!» (А я-то думал: им неплохо живётся!)

Вообще, если серьёзно, всё-это произвело на нас гнетущее впечатление. Когда меня вызвали в кабинет «с вещами», я тотчас совсем приуныл, поскольку уж знаком с тем, чем сие кончается — опись и в кутузку. Основательный, в усах капитан предложил мне представить на их столе содержимое моего рюкзака. Я был горд тем, что было извлечено на свет божий: ещё с фестиваля там валялись две книжки визуальной поэзии (что ни на есть радикальной), постер с обнимающимися «татушками», чьи прекрасные голенькые животики и ляжки изрисованы свастичками в кружках и коряво расписаны: «Люблю О. Шепелёва! ПРОСТО НЕ МОГУ!», кассета «Каннибля», где на обложке «всех на хуй постреляли и повесили, и какая-то девка, вся в шрамах, сама вырезает себе половые органы» (Саша), а также пара очень грязных носков и семейственных трусеров, и моя книжка с небезызвестной обложечкой. Виновато сморгнув, он отодвинул личные вещи, попросив убрать их обратно, а вот книжками заинтересовался. Он спокойно листал их.

Второй, как и полагается, младо-сельповатенький, было тоже сунул свой ноузь и тут же отпрянул:

— Э, бля, чё эт такое?!

— Это визуальная поэзия, — пояснил капитан таким тоном, как будто ежедневно вместо протоколов в стиле «здал-принял» пролистывает дюжины полторы-две сборничков экстремального визуала. Тот не понял; я тоже.