Помню, как мы с Сэм сидели на задних рядах класса по истории, который вела мисс Недгрин, и валяли дурака. В то время волосы Сэм были огненно-красными, уложенными в аккуратную прическу, скрепленную палочками для еды, и глаза были накрашены черными тенями. Я после выхода из приюта ходила в образе «гота», вся в черном и с собачьим ошейником с заклепками на шее. В общем, мы были одеты, по всем понятиям, «круто».

Совершенно случайно получилось, что в тот день, когда мы были в классе, преподавательница устроила зачет. И я его сдала. Вот поэтому у меня был этот единственный зачет. Вероятно, мисс Недгрин меня просто пожалела.

Я совершенно не готовилась, но набрала 81 балл из ста возможных. После этого мисс Недгрин встретила меня однажды в коридоре и начала уговаривать ходить в школу.

«Ты умная девочка, – говорила она. – Я прекрасно тебя понимаю. У тебя мама больна, верно? Ты раньше была в приюте?»

Она отнеслась ко мне с большой симпатией.

«Да», – отвечала я на все ее вопросы и смотрела в пол.

Всю мою школьную жизнь учителя меня жалели. Они смотрели на меня, и им становилось грустно. Однако мисс Недгрин ошибалась в том, что я умная. Я сдала тест и получила зачет потому, что прочитала папину книжку о гражданской войне в США. А вопросы теста были самыми заурядными.

Мисс Недгрин утерла слезы и продолжила:

«Я понимаю, почему ты не ходишь в школу. Это не твоя ошибка. Ты жертва обстоятельств. Я тебя понимаю, дорогая».

Я запомнила ее слова надолго.

Мисс Недгрин желала мне добра, но из всего, что она мне тогда сказала, я четко запомнила только одну вещь: я имею право не ходить в школу по причинам, которые не в моей власти. Я же «жертва». Я не желала трудиться, а если она нашла этому объяснение, то еще лучше.

Тот зачет был единственным, который я получила за все время обучения в средней школе имени Джона Кеннеди. Когда карточка успеваемости пришла на адрес Брика, я увидела в ней тот зачет. Я была в возрасте, в котором мои сверстники поступают в колледж, а у меня был всего один зачет по программе среднего образования.

Сидя за столом Пейдж, я продолжала обводить цифры номера телефона и адрес школы. Потом я дописала на странице «Альтернативная средняя школа».

Когда я проснулась утром, Пейдж была уже на ногах и ходила между лежащих на полу тел. На ней была майка и камуфляжные штаны. Она искала свои ключи. Я посмотрела, как она, единственный на данный момент продуктивный член общества, ходила, переступая через спящих людей. Я уважала ее за то, что она была настойчивой и добивалась своих целей. Краем глаза я заметила под журналом яркий брелок с котом Гарфилдом.

Я поднялась и достала ключи.

«Подожди, Пейдж, я с тобой».

Она кивнула. Я схватила с холодильника две двадцатипятицентовых монеты, надела джинсы и вышла вместе с Пейдж. На улице меня ослепило яркое солнце. Прошло несколько месяцев с тех пор, как я сбежала из мотеля, наступила весна, и на деревьях появились первые робкие листья. Пейдж надела наушники. Мы обнялись на прощанье и расстались на углу улицы.

Магазины открывались, поднимая опущенные на ночь рольставни. Старик подметал тротуар перед китайским рестораном. Я открыла свой дневник на странице, где записала телефонный номер школы, сунула деньги в телефон-автомат, набрала номер… и повесила трубку. Потом я снова сняла трубку и начала медленно набирать цифры.

«Добрый день! Меня зовут Лиз Мюррей. Я хотела бы назначить время для собеседования… Да, я приеду».

* * *

В течение следующих нескольких недель я прошла собеседование во всех альтернативных школах, адреса которых смогла найти. Что-то подсказывало мне, что школа должна быть на Манхэттене. Вероятно, я хорошо запомнила слова папы, что все самое важное происходит только на Манхэттене.

На метро я ездила по разным школам, расположенным на западе и востоке острова. На собеседования я приходила в черных джинсах и черной майке, и со мной всегда был рюкзак со всеми вещами. Мои уши были проколоты во многих местах, волосы опускались до талии, и челка закрывала глаза. Я проверяла адрес школы по записям из своего дневника, шла по запруженным людьми тротуарам к нью-йоркским небоскребам. Иногда перед тем, как войти в здание, я подолгу стояла и набиралась храбрости.

Всю свою жизнь я чувствовала, что меня и большинство других людей разделяет кирпичная стена. С одной стороны было общество, а с другой – я и все, кто жил там, где жила я. Мы существовали совершенно обособленно от остальных. Мир делился на «нас» и «их». Все, кроме нас, спокойно ехали в вагонах метро, были умными и сообразительными учениками, поднимали руки и получали пятерки, жили в нормальных семьях и ходили в колледж. Это были «они», а не «мы». Мы были другими – прогульщиками, лентяями, получателями пособий. У нас был совершенно другой склад жизни.

Для нашей семьи и для тех, кто обитал в нашем районе, самым важным были насущные и неотложные потребности – голод, необходимость заплатить за квартиру и электричество. К любой проблеме мы относились исходя из понятий «пока» или «в настоящий момент». Жить на пособие – не сахар, но пока сойдет. «Торчать» – не дело, но в настоящий момент маму трясет, поэтому ей надо уколоться. Мне надо ходить в школу, но пока у меня нет чистой одежды, да к тому же в настоящий момент я и так настолько много пропустила, что вполне можно остаться дома. Тридцать пять долларов в месяц на еду для целой семьи – нереально, но пока живем, и не стоит задумываться о том, что будет завтра. Мы решали только неотложные проблемы. Поэтому существование и законы тех, кто жил по другую сторону стены, всегда были для меня загадкой.

Я не представляла, как человек может иметь счет в банке, машину или дом. У меня подобные вещи не укладывались в голове. Как можно наняться на работу и ее не потерять? Или, например, чем думают люди, когда после школы идут еще на четыре года учиться? У них же есть диплом о среднем образовании, чего им еще надо? К чему тратить еще четыре года жизни?

Для таких, как я, будущее означало только самое ближайшее будущее и никакое другое. Мы не занимались долгосрочным планированием. У нас тоже существовала вероятность, что мы заживем хорошей жизнью, но в настоящий момент у нас было достаточно других проблем, которые было необходимо решить.

Я заходила в школы и словно оказывалась по другую сторону стены. Собеседования проводились учителями, которые жили по другую сторону стены. То, что я планировала пойти в школу, относилось к долгосрочным задачам, к решению которых я не привыкла. Я не была знакома с законами, которые царили по эту сторону стены, поэтому мне было неуютно, страшно, и мои шансы казались минимальными. Школы, в которые я приходила, в моем понимании могли с таким же успехом находиться на Уолл-стрит, в дорогом магазине на Пятой авеню или в Белом доме. Даже сам факт моего появления в этих заведениях означал, что я изменила «своим людям», продалась. Чтобы войти в эти здания, мне нужно было набраться храбрости.