Сейчас в доме царила тишина, ибо Гордон, основной источник всяческого шума, еще не вернулся со своей чрезвычайно важной работы, а Виктория тем временем силилась совместить неприятное с бесполезным: именно, приготовить для мужа ужин и воспитать его ребенка.

Виктория до сих пор с трудом верила, что она, аристократка в двадцатом колене, стоит у плиты, словно какая-то кухарка, и что-то там готовит! Однако она быстро сообразила, что, если Гордон не будет хотя бы дважды в неделю получать из ее нежных ручек порцию хорошей домашней пищи, то живо начнет столоваться где-то в другом месте. Причем в его случае слово «столоваться» было не эвфемизмом. Он питал слабость к еде, какую иные мужчины питают к сексу. Если бы не невероятно напряженный график и превосходный обмен веществ, Гордон бы уже перестал протискиваться в двери. Оставалось надеяться, что сын не унаследовал от него этих нездоровых замашек. Как, например, склонность при каждом удобном случае размахивать кулаками.

Хотя верилось с трудом. Ибо Максимилиан опять подрался, и в наказание Виктория водрузила сынишку посередине кухни на очень высокую табуретку, которую Гордон называл табуреточной Голгофой и сильно смеялся при этом, за что Викторию постоянно подмывало врезать благоверному кухонной лопаткой. Сам-то он сына беспрестанно баловал и не наказывал ни за что и никогда… отец называется!

Теперь Макс стоял на позорной табуретке, наказанный, но не сломленный духом. В четыре года он вырос в славного крепенького парнишку и, со своей живой, любопытствующей мордашкой и светлыми вихрами выглядел точь-в-точь как лорд Фаунтлерой. Не считая живописного фонаря под глазом, которого наверняка у лорда Фаунтлероя не было.

Время от времени Макс тяжко вздыхал и кривился. Еще бы. Синяк вышел просто на загляденье. Виктория не сомневалась, что завтра к утру физиономия малюсенького монстра сделается похожа на шедевр абстрактной живописи.

— Болит? — сердито спросила она у сына, мешая в кастрюльке тушеное мясо с овощами.

— Нет, — отвечал Макс, выпятив подбородок, такой же упрямый, как у отца.

— Ох. Раз ты здесь стоишь, и тебе все равно заняться нечем, лед приложи. К здоровому глазу-то зачем прикладывать?! К другому приложи! Вот так. Покрепче прижми. И хватит вздыхать. Я ведь миллион раз тебе говорила, что драться — нехорошо. Говорила я или нет, Максимилиан?!

— Мама, он первый начал…

— Меня не волнует, кто первый начал. Что вы с тем мальчиком не поделили? Игрушку?

— Тот мальчик дразнился. Он сказал, я — дурак.

— Да. Он сказал, что ты — дурак! Ты ему тоже сказал, что он — дурак! Дурак! Сам дурак! А он тебе как даст! Ты ему тоже как дашь! Бац! Бац! Хрясь! Ничего себе! Я чуть со стула не упала, когда воспитательница рассказывала мне о твоих подвигах!

— Правда? — польщенно спросил Макс, все еще слишком маленький, чтобы в полной мере насладиться ядовитым матушкиным сарказмом.

— Нет! — рявкнула Виктория, стерев улыбку с детской мордашки. — Совсем нет! Нельзя решать проблемы кулаками! Объясни, почему ты постоянно дерешься?

— Не знаю, — сказал Макс, вздохнул и развел руками, демонстрируя свою беспомощность перед неумолимым роком судьбы.

Зато Виктория прекрасно знала. Потому что обожаемый отец беспрестанно поощрял его. По тем же причинам Макс в свои четыре года виртуозно бранился, поражая слушателей обширным и разнообразным словарным запасом, а также называл всех женщин птенчиками, включая горничных, нянь и свою воспитательницу, весьма приятную, хотя немного нервную пожилую даму.

— Головастик, я знаю, ты очень любишь папу, но давай посмотрим правде в глаза. Отец твой… человек неплохой, но малость неотесан.

Макс пошевелил своими очаровательно оттопыренными ушками.

— Чего?

— Я говорю, твой папаша — здоровенная, неотесанная, деревенская дубина! А я желаю тебе совсем другой судьбы. Я хочу, чтобы ты вырос воспитанным, разносторонним человеком с хорошими манерами. Я хочу, чтобы ты интересовался не только драками, бильярдом и пивом, а еще культурой, искусством, литературой, поэзией, оперой и балетом. Я бы хотела больше всего на свете, чтобы ты научился играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. На скрипке, к примеру, — прибавила Виктория и мечтательно вздохнула.

— Никогда, — сказал Макс очень любезно.

Виктория отвернулась от плиты и уставилась на сына, который тем временем неосмотрительно решил поковыряться в носу.

— Максимилиан! — отчаянно выкрикнула она.

— Ой.

— Сколько раз я тебе говорила, что, если ты не прекратишь ковыряться в носу, я тебе отрежу руки! По локоть! Прекрати немедленно и держи руки перед собой, чтобы я могла их видеть!

Макс послушался и вытянул руки, но обиженно засопел. Он и правда не понимал, почему наказан. Он считал, что поступил правильно, врезав обидчику. Что касается искусства и культуры, то отец уже успел доступно растолковать Максимилиану, что этими штуками интересуются только всякие женоподобные, жеманные хмыри.

Вот и сейчас папа вернулся с работы, громко поминая женоподобных хмырей, которые чем-то успели ему здорово насолить за долгий и утомительный рабочий день. Услышав отцовский голос и заметно воспрянув духом, Макс нетерпеливо запрыгал, норовя свалиться с табуретки.

— Папа! Папа!

— Вот те раз. Макс, ты чего? Почему не встречаешь меня?

— Я наказан.

— Ты опять что-то натворил и загремел на табуреточную Голгофу?

— Я подрался.

— Подрался? — переспросил Гордон со столь неприкрытым одобрением, что у Виктории свело скулы. Одним махом этот альфа, понимаете ли, самец свел к нулю ее педагогические усилия. Через минуту Гордон появился сам, на мгновение загородив внушительной фигурой дверной проем, увидал сынишку с внушительным фонарем под глазом и просиял от отцовской гордости. Макса немедля освободили от наказания, обняли, расцеловали, вручили шоколадку с условием съесть после ужина, усадили на колено и потребовали подробнейшего отчета о случившихся событиях. Все пошло по новому кругу. Дурак! Сам дурак! Бац! Бац! Виктория не выдержала и громко застонала.

— В чем дело? — спросил Гордон, удивленно поглядев на жену.

— И ты еще спрашиваешь? А как же я? Где «добрый вечер» хотя бы? Где объятия и поцелуи? Или мне тоже надо подраться, чтобы ты меня заметил?

Гордон засмеялся.

— Не заводись. Подрался и подрался, подумаешь. Все живы, здоровы, после ужина получат свои шоколадки. Ты лед прикладывала?

— Не волнуйся, — сердито проговорила Виктория, — сестра в садике посмотрела на синяк, сказала, ничего серьезного. Того мальчика, которому Макс выбил два зуба, тоже посмотрела… хорошо хоть, зубы были молочными…

Гордон счел инцидент полностью исчерпанным, чмокнул сына в макушку и осведомился, когда, черт подери, будет готов ужин.