— Иша-ак! Руски иша-ак! Свиня-я-я! Пошёл вон, руска свиня-я-яааа!!!

Это был Мехмет. Я узнал его не сразу, он здорово отёк от пьянок и позеленел от блядей. Но это был он, славный орденоносец всех гробов господних со всеми крестами, полумесяцами и президентскими подвязками! Мехмет! Перпетуум-мобиле россиянской торговли и лучший друг всех милиционеров! непримиримый борец с русским фашизмом! движущая сила демократии и прогресса! золотозубый и знойный герой моего ненормального романа!

Мехмет точно знал, что все русские, слюшай, ленивые свиньи, терпеливые ишаки и глупые бараны. Он знал, что на них возят воду, а на их бабах и девках ездят верхом!

Он знал по опыту, ещё точнее, что этот русский ишак сейчас опрометью вылетит из его дворца и будет всю жизнь ставить свечки и благодарить своего неверного бога, что остался цел… он знал…

Но Кеша ничего этого не знал. Он был русским, который пришёл из другого мира, в котором золотозубые джигиты ещё не набирали гаремов из невест тех парнишек, что защищали родину на Кавказе и возвращались в цинковых гробах с отрезанными головами… он ещё не знал, что русские, слюшай, свиньи и ишаки, что они за стакан продавали своих дочерей… Он просто свалился с Луны.

И потому он вразвалку подошёл к грозному и важному Мехмету. Ухватил его за шкирку. Одним рывком сорвал с оцепенело-распяленной девки. Немного подержал в воздухе, рассматривая с явной брезгливостью, как уже раздавленного червя. А потом каким-то неуловимо благородным движением ткнул несчастного Мехметушку носом прямо в разверзтый зад девицы. Вдавил поглубже за загривок… прижал, придавил.

— Не надо, Кеша! — закричал я. — Это грубо!

Кеша молчал. И в своем длинном черном пальто, высокий и бледный, он сейчас был похож на какого-то святого или, по крайней мере, сугубого иеромонаха, изгоняющего откуда-то или загоняющего куда-то отвратительного пузатенького бесёнка.

Бедный Мехмет рвал ногтями матрасы, сучил ногами, хрипел, хлюпал носом, всё сильнее втягивая в него содержимое кишечника окостенелой от ужаса девки. Мехмету сейчас явно не хватало кислорода, как не хватало его правительству, просто не знающему, что делать с этим народонаселением, которое ещё — какая наглость! — дышало.

— Это не благородно! — пытался я остановить Кешу. Так он мог перебить всех героев моего романа, и я остался бы один в этой бестолковой и нелепой жизни.

Один на один с всё более звереющей демократией.

— Благородно, — сказал Кеша, когда несчастный перестал сучить ногами.

Он отбросил труп подальше от девки. Обернулся к ней.

— Подол опусти…

— Чего? — не поняла та.

Я подошёл и сам натянул модное красное платьице на розовый зад. Неэстетичность обзора усугубляла и мою депрессию.

— Чего он тебе обещал? — спросил Кеша по-отечески ласково. Девка на этот раз поняла сразу.

— Бутылку «клинского» и три жвачки! — заявила она с вызовом, будто у неё отбирали заработанное.

— Щяс получишь, — успокоил её Кеша.

Он подошёл к столу, взял откупоренную бутылку пива, вылил её малолетке на голову. Потом нашёл рядом целую упаковку жвачки и, не разворачивая её, сунул в рот девке.

— Жуй!

Та покорно зажевала, ловя языком стекающие с волос струйки пива. Это было непедагогично. И я, подняв китайско-«американский» рюкзачок, собрал туда учебники, бросил его на колени ей и сказал строго:

— Иди отсюда, уроки пора учить!

Тем временем Кеша откупоривал уже третью бутыль водки и тщательно, как хирург, промывал палец за пальцем, ладони, кисти… Я вообще не понимал, как этот сноб и эстет мог работать киллером… Впрочем, сейчас Кеша был не на работе.

На всякий случай я подошёл к несчастному Мехмету, пошевелил ногой труп… тот был дохлее дохлого ишака. Слезы навернулись на мои глаза… издох бедолага, сколько вдов оставил и сирот горемычных, скольким чинам и ментам бакшишу не додал… я готов был рыдать по несчастным Верке с Надькой, которым теперь обездоленные бакинские вдовушки живьём глаза выцарапают и уши отгрызут… я жалел ветеранов и пенсионерок, которым Мехмет иногда даром дарил гнилые луковицы и червивую тухлятину, теперь им придётся просто помирать с голоду… я плакал по тысячам мальчуганов и девчонок, которые покупали дозы у доброго Мехмета и которые теперь будут биться в корчах по своим подвалам, пока не найдут нового благодетеля… я сокрушался по всей обездоленной Россиянии…

Но долго мне рыдать и сокрушаться не пришлось. С двух сторон разом, со скрипом и лязгом распахнулись двери. И в дворцовый ларёк ворвалось десятка три разъярённых лиц рыночной национальности. Суки-девки, белобрысые, донесли! В руках у пастухов-джигитов были ломы, ножи, монтировки и топоры. Они дико вопили и клацали зубами, извергая проклятия, от которых волосы вставали дыбом. За спинами этих «лиц» маячило с полсотни русских милиционеров и омоновцев, готовых всецело поддержать их в священном джихаде с проклятым русским фашизмом.

Я догадался, что нас сейчас забьют насмерть. Но Кеша оказался не столь догадливым. Первым четверым он свернул челюсти и переломал хребты в мгновение ока. Я не знаю, где он набрался этих приёмов, но бил он коротко, жестоко и беспощадно. На каждое «рыночное лицо» хватало одного удара в рожу. Это был явно не голливудский фильм, где били, вставали, били, вставали и так до до конца кассеты. Кеша бил не по-киношному. Он бил очень жизненно и натурально. Смертным боем. Пока я собрался с мыслями, припомнив свой боевой опыт, и двинул ему на помощь, на полу уже валялись в корчах или бездвижно не меньше двенадцати нерусских неишаков. Их золотые зубы валялись отдельно.

А Кеша только входил в раж. Он трезвел.

Недаром я намекал про вытрезвитель.

Милиция и охрана, видя, что бакшиш скоро будет брать не с кого, начинали расходиться. А Кеша всё молотил и молотил совершенно очумелое "национальное меньшинство". Теперь он гонялся за этими пастухами русских отар по всему балагану. Он бил несчастных насмерть, с несусветной русской удалью и богатырским размахом, как в добрые старые времена их били Илья Муромец с Алёшей Поповичем, Добрыня Никитич с Василием Буслаевичем… да и все прочие былинные и небылинные герои, которые наверняка были оголтелыми и махровыми русскими фашистами.

Это было просто какое-то мамаево побоище.

Незванным «соловьям-разбойникам» не помогали ни топоры, ни ломы с ножами. Когда двое золотозубых выскочили из-под прилавков с «калашами», Кеша, просто сшиб их с ног трупом бывшего сородича, а потом аккуратно свернул им шеи. Один «калаш» он пнул мне ногой со словами:

— Прикроешь в случае чего!

Он знал, что я прикрою.

Второй он взял в руку как дубинку. Выпил из горлышка бутылку «гжелки» и выскочил на воздух. Полтора часа я бегал за ним следом по всему гадюшнику. И не мог его остановить. Кеша разыскивал прячущихся повсюду в ужасе печенегов, бил их, вязал и брал в полон… Восторженные посетители «помойки» ликовали и радовались, будто рязанцы, восставшие на ордынских баскаков и предвкушающие скорое освобождение любимой родины. А ещё через полчаса он сгрёб всех полоненных в центральную, самую глубокую лужу гадюшника, самую мерзкую и зловонную лужу, выпил ещё бутылку, объявил рынок первой свободной от ордынского ига территорией Россиянии и собрался рубить нехристям головы да насаживать их на колья… Но тут приехали его мордовороты на перламутровом лимузине. И нас обоих увезли отсыпаться.