Мехмет уже сам не знал, что ему пожалуют, только бы он наконец усмирил этих проклятущих и вездесущих русских фашистов, которых в Россиянии просто видимо-невидимо и от которых главное зло бедной мировой демократии.

Мехмет был мудрый, образованный и почти полуграмотный. Но он думал, что он главный борец с этой напастью. Он не знал, что при генеральном президент-гауляйтере уже давно была создана Международная Тайная Канцелярия по борьбе с проявлениями национального экстремизма, которая объединяла двенадцать тайных и явных министерств, которые только и знали, что днем и ночью боролись с русским фашизмом… И была тут какая-то роковая загадка! Каждый год народонаселение россия-нии сокращалось на два-три миллиона никому не нужных лиц так называемой русско-славянской национальности и прирастало на четыре миллиона уважаимых, панимаишь, золотозубых граждан демократической интернациональности… а зловещий и ужасный русский фашизм всё нарастал!

— Нихт капитулирен! Нихт капитулирен! — орал по ночам фон Перепутинг.

И десятки тысяч отборных спецназовцев тут же бросались ловить и хватать, топтать и сажать этих ужасных, просто ужасных двенадцатилетних русских скинхедов. Они были настолько ужасны, что на каждого посылали по три батальона самых отборных бойцов демократии.

И Мехмет знал, его не дадут в обиду. Скорей уж ещё две подлодки потопят и три космические станции с орбиты свернут, скорей вообще всех этих русских под корень выведут, чтоб никакого, панимаишь, фашизма!

Но самой главной тайной было то, что Мехмет посылал денежки не только детишкам на молочишко в Лондон и женушкам на золотишко в Баку. Каждый тысячный евродоллар Мехмет, как правоверный, отсылал моджахедам великого и ужасного Бен-Алладина, на джихад против этих проклятых русских (и нерусских) фашистов, слюшай, шовинистов. А уж ЦРУ и ФСГБ чётко отслеживали, чтобы каждый честно заработанный Мехметом цент попал точно по назначению. Ведь кроме этой проклятущей Россиянии надо было ещё принести демократию в Иран, Ирак, Корею, Сирию и Антарктиду. А демократию не приносят в белых перчатках: на бомбы нужны деньги!

Вот так, господа хорошие. Иначе хрен бы вам на ниточке, а не орден Гроба Господня!

Оле-оле… аллилуйяа-а-а!!!

А Аллах воистину акбар!

Вот дочитаю Коран. И уйду в горы, пока зелёнка не сошла… может, там и есть правда.

Два дьявольских рога сшибли… Видно, и впрямь, не так страшен чёрт, как его малюют. С нами Бог!

А как его зовут Сварог, Аллах или Саваоф не столь и важно… Ибо Неизреченный есть.

Я знал, что Кеша романтик и идеалист. Я знал, что он совершенно оторвался от жизни со своими раутами и вояжами, приёмами в посольствах и благотворительными балами. Я сам не однажды бывал на банкетах и сходках «авторитетов». Я умирал на них от скуки… Эти бандиты — и паханы, и сявки, утомляли меня своими аристократическими манерами лордов и маркграфов… серебро, серв-ский фарфор, изысканный хрусталь, манишки, вышколенные лакеи, полуобнаженные дамы в соболях и парче, придворная роскошь… казалось сейчас кто-то громогласно крикнет: «Ея Императорское Величество!», и распахнутся золочёные двери, и… Да, я прекрасно знал, что многие из «авторитетов» уже получили великосветские титулы и слегка, барски кривили губу, когда к их имени добавляли «князь» или «барон», мол, ну зачем эти детали, господа, всё и так ясно, господа, ну, разумеется, князь, ваша светлось, ну какой базар… Всё было весьма красиво и весьма привычно. Никакой экзотики.

А Кеша много раз жаловался:

— Хочу, мол, экзотики…

Хотеть не вредно. После одного такого недельного ве-ликосветско-запойного приёма, когда мы оба позеленели от галантностей и манер, я напомнил Кеше про экзотику.

— Есть одно место… Моя соседка, милая старушка, называет его гадюшником… а алкаш с первого этажа просто помойкой…

— Нет базара, — ответил Кеша. И услал мордоворотов подальше. — Пойдём!

Мы добирались до «оптового продуктового рынка» на стареньком трамвайчике, скрипящем и забитом до отказа — народонаселение стремилось «отовариться подешевше» и потому всем скопом с утра до вечера перемещалось по главному жизненному маршруту «дом — рынок» — «рынок — дом». В трамвае Кеше первым деле обтёрли каким-то вонючим селёдочным рассолом его кашемировое пальтишко от Версачи и истоптали новенькие крокодиловые штиблеты. Кеша ничуть не расстроился, он предавался ностальгии… ещё каких-то пятнадцать лет назад он не вылазил из этих трамвайчиков и сам оттаптывал ноги неуклюжим и нерасторопным… хотя тогда и не было таких «рынков»… неважно. Похмельное сердце пело.

— Это молодость, Юра, — шептал он мне в ухо жмурясь, — это дух моей юности…

И слеза наворачивалась на его глаза.

— А ты думал, нынче все на мерседесах и кадиллаках? — вопрошал я не в лад.

Его толкали в спину и грудь, ругали, обзывали, материли… но он плыл по волнам своей памяти, наивный и блаженный романтик.

Наконец толпа выпихнула нас наружу возле самого зёва «гадюшника». Орды взвинченных и злобных старух с тележками и мешками осаждали дверь, не давали выбраться, и Кеша с непривычки чуть не остался внутри, всё пропуская бабок. Я вырвал его из трамвая, а заодно и из грёз за полу длинного и уже несвежего пальто.

— Да вылазь ты, ваше сиятельство, чего столбом стоишь! Едрёна-матрёна!

Старухи меня поддержали:

— Ага! Ишь благородие выискался, сволочь! ни туды ни сюды! мать его перемать!

— Вылазь с проходу, тебе говорят!

— Раззява хренова!

Кеша вылез, оплёванный с головы до ног, и растерянно улыбающийся… он любил весь мир и готов был всех прощать.

Мир не отвечал ему взаимностью.

— Это путешествие в прошлое… — мечтательно протянул он. Но я видел, что пелена начинает сползать с полупья-неньких глаз «его светлости».

— Это путешествие в настоящее, Кеша… — поправил я его. — Это поход в вытрезвитель № 8.

— А они что, ещё есть? — удивился он. — Вытрезвители?! Я понял, что сморозил чушь… этот гадюшник был чем угодно — охмурителем, опоителем, отравителем, развратителем, расчленителем, наркоубийцей… только не… — нет, для него он должен стать именно вытрезвителем!

Краснорожие бабы и бледнолицые мужики с огромными мешками, сумками, пакетами недовольно обходили нас, просверливая насквозь какими-то пещерными взглядами. С каждым годом эти взгляды становились всё пе-щерней, первыботней, процесс реформирования гармонической личности в животное шёл успешно, недаром его финансировали наши самые добрые друзья из Заокеании, которую мы все обожали до потери пульса.

Кеша не любил Заокеанию, он её просто презирал за дебильность. В отличие от этих звереющих мужиков и баб он бывал там не один раз… и потому он не понимал этих взглядов изподлобья… Он трезвел на глазах. И лицо его приобретало зеленеватый оттенок…

Изъязвленные руки и лапы, в струпьях, чесотке и проказе тянулись к Кеше, хватали за полы — гниющие бомжи и бомжихи сидели прямо в зловонных лужах по обе стороны от входа в «гадюшник». Сам рынок принадлежал супруге одного из префектов, и потому был в идеальном санитарно-гигиеническом состоянии. Блохи перепрыгивали с бомжей на покупателей и обратно, вши были не столь проворны, но и они успевали переползать. Полубезумная и совершенно пьяная бомжиха неопределённого пола в драной и поганой куртке с надписью «beer amerika" сидела на корточках под столбом вывески и, тихо хихикая, громко оправлялась. На вывеске значилось: "Демократия наш рулевой!"